Секс и эротика в русской традиционной культуре - Левкиевская Елена Евгеньевна

— Но, как мужчина с женщиной имеет, такая штука.

— Закатала чего?

— Доебла девок чертовка.

— Понятно, дальше.

— С Усть-Борщовки в Домосовку. Домосовка на бугре — по четыре на дворе.

— По четыре бляди?

— Бляди. А с Аргунска… Но с Домосовки на Аргунска, вот видишь тут вроде много девок по четыре.

— В запасе?

— Но… Комара стоит на рынке — утонула пизда в крынке. Вот и все. Больше не знаю.

НА МОРОМСКОМ МОСТУ

Зап. в 1992 г. В. Л. Кляусом, Л. Витковской, Е. Трубохиной в п. Аргунск Нерчинско-заводского р-на Читинской обл. от М. С. Федореевой.

Место хранения: личный архив В. Л. Кляуса.

Полностью вспомнить текст М. С. Федореева не смогла, она стеснялась произносить непристойные слова и в большинстве случаев заменяла их. При вторичном исполнении прозвучало следующее:

Как то… Мешок сошил, Сухарей насушил, Сухарики съел, Мешок надел на его…

— Вот это я запомнила тоже хорошо…

У начальницы самой Обросла она, гыт, травой, Траву выкосила, Ее выбросила. Мужик… не… Коршун крякал над избой, Мужик плакал над пиздой…

— А больше ничего не знаю.

Б. П. Кербелите

ДРЕВО ЖИЗНИ

К вопросу о реконструкции фольклорных образов

В фольклористике последних лет особого внимания удостоен образ мирового древа, или древа жизни. Интерес к нему, возникший еще в XIX веке[699] и проявившийся в многочисленных исследованиях,[700] возродился в связи с работами языковеда и исследователя мифологии В. Н. Топорова, в которых поддерживается гипотеза, что образ мирового древа является всеобъемлющей моделью мира.[701]

Нас настораживает та легкость, с которой применяются космогонические толкования: обнаруженные в фольклорных текстах различных жанров упоминания определенных деревьев объявляются порой без всякой аргументации отражением модели мира, а соответствующие произведения — «космогоническими текстами».[702]

Символические образы деревьев нашли отражение как в произведениях разных жанров фольклора, так и в памятниках древней литературы. Это говорит о важности данного образа в системе представлений древних людей. Однако, если все образы деревьев свести к универсальному образу древа жизни, мирового древа или древа познания, который, как утверждает В. Н. Топоров, был самым архаичным, а кое-где и единственным художественным образом,[703] трудно согласиться с устоявшимся толкованием: непонятно, почему древних людей в первую очередь волновало строение космоса, а не другие проблемы бытия человека.

Если в сюжетах литовских сказок и других повествований выделить элементарные сюжеты (ЭС) и сгруппировать их по целям героев, получится пять классов. Цели героев ЭС оказываются целями общечеловеческими: стремление к свободе от чужого окружения, добывание средств существования, стремление к равенству в роде, поиски идеального брачного партнера и стремление к целостности и полноценности рода или семьи. Среди упомянутых целей самые древние — первые две. Человек есть часть природы, и названные цели сродни естественным инстинктам самосохранения и продолжения рода. Стремление обезопасить себя, повысить урожайность посевов и плодовитость скота, а также обрести и сохранить потомство проявляется наиболее ярко в обрядах и магических действиях, которые совершались в календарные праздники и во время значительных перемен в жизни человека. Когда герои ЭС добывают сведения о существенных особенностях и намерениях «чужих», они получают преимущество, которое затем используется при устранении опасности, освобождении из-под власти «чужих» или добывании необходимых предметов. Получение знаний о космических явлениях (напр., ответа на вопрос: «Почему солнце три дня не всходило?») или об устройстве иного мира представлено в тех ЭС, в которых изображаются испытания младших членов рода для предоставления им равных прав или более высокого статуса. Примечательно, что сведения о потустороннем мире довольно часто сообщаются героям, которые демонстрируют, что они не узнают объекты иного мира, то есть негативные ЭС о не выдержавших испытания трансформированы в позитивные ЭС. Все это говорит о том, что космогонические представления не были основой самых древних повествований и художественных образов.[704]

Исследователями, трактующими в качестве модели мира образ мирового древа, или древа жизни, приводится немало фактов, которые явно противоречат подобному толкованию. К ним можно отнести графические изображения мирового древа, или древа жизни, делящиеся, в свою очередь, на мужские и женские символы.[705] Так называемые жезлы с отверстием, которые обычно соотносятся с символом мирового древа, также имеют мужские знаки или их пары.[706] В. Н. Топоровым отмечено, что изображения регионального варианта древа жизни, а именно родового древа, встречаются на свадебных халатах нанайских женщин: с этими изображениями «связывались представления о плодовитости женщин и о продолжении рода».[707] Нанайцы считали, что на родовом древе помещаются птички омиа — души детей, и шаманы призывают их к женщинам и этим обеспечивают рождение ребенка.[708] Как мировое древо — космогонический образ — интерпретирует Н. Велюс елочку или так называемый «сад», которые подвешиваются над свадебным столом в восточных и юго-восточных регионах Литвы, а также изображаются на сундуках для свадебного приданого.[709] Чтобы объяснить, почему символ модели мира изображается именно на сундуках для приданого, автору приходится выстраивать сложную цепь взаимосвязей. Такие изображения якобы вызваны тем, что в сундуках хранились льняные ткани, а лен в загадках сравнивается с дубом, который литовцами почитался как древо жизни — символ мироздания.[710]

Заметим, во-первых, что в сундуках хранились не только льняные, но и шерстяные ткани и одежда, изготовленные литовскими девушками до замужества. Во-вторых, сравнение двух объектов необязательно означает их эквивалентность. Хотя сравнение может быть основой для возникновения символа, его функции часто сводятся лишь к поэтизации сравниваемого объекта. Наконец, из свидетельств о том, что древние литовцы почитали дубы или дубовые рощи, необязательно следует, что дуб символизировал мироздание.

Уместно вспомнить, что сундуки для приданого — весьма важный атрибут свадьбы. Не вызывает сомнения, что подвешиваемые верхушкой вниз над литовскими, молдавскими и другими свадебными столами елочки, украшенные яблоками, являются символами. Аналогичное значение имеет и свадебное украшение из соломы в виде двух пирамид, сложенных основаниями (к этой центральной фигуре подвешиваются такие же фигуры поменьше и соломенная птица, иногда — изображение мужчины), которое называется «садом». В песнях поется, что в саду много яблок; участники свадьбы должны «купить сад» — только после этого свадебный полк может сесть за стол.[711] В названии свадебного украшения и в песнях явственно просматривается символика не только дерева, но и яблок. У алтайцев на свадьбе срубается береза (священное дерево, которое в обычное время рубить нельзя) и ставится в новом аиле, приготовленном для молодоженов. Комель березы ставится в место для очага, а верхушка просовывается в дымовое отверстие (этими сведениями мы обязаны фольклористке Т. Садаловой). Если все эти символы деревьев воспринимать в качестве модели мира, их присутствие на свадьбе трудно объяснить: свадьбы устраиваются не для того, чтобы поговорить на космогонические темы. Хотя при заключении брака учитываются трудовые, имущественные и прочие интересы, главная его цель во все времена совершенно ясна: забота о продолжении рода. Именно с этой заботой неразрывно связаны не только свадебные пожелания, магические действия, но и символика, значение которой более понятно, нежели значение елочек или «садов». Например, в некоторых регионах Литвы сохранился обычай вешать в конце свадьбы чучело свата или имитировать, что вешают самого свата. У чучела или свата нередко подчеркивается при помощи морковки мужской признак. Литовская фольклористка З. Путейкене присутствовала в 1984 году на свадьбе в местечке Аланта Молетского района. Свадьба отличалась архаичностью: на ней были даже такие редкие и древние элементы, как персонаж «медвежья мать», угощавшая всех особым напитком — «медвежьей кровью». В конце свадьбы вешали чучело свата с традиционной морковкой. Когда молодежь вдруг начала смеяться над этим изображением, старик очень серьезно урезонил шутников: «Над этим смеяться нельзя. Это древо жизни». К сожалению, мы располагаем единственным свидетельством такого рода. В многочисленных описаниях свадебных обрядов, хранящихся в рукописных фондах литовского фольклора, и в исследованиях этнографов не находится больше прямых указаний на мужской признак как древо жизни. По свидетельству литовской фольклористки Б. Стунджене, еще недавно на ее родине (в Пасвальском районе) свадебный глашатай вешал себе на грудь морковку и две луковицы. По поводу применения такого всем понятного символа в предсвадебное время никто не возражал, хотя в другом контексте он воспринимался бы как предосудительная непристойность. Примечательно, что так же относятся и к пению некоторых календарных и свадебных песен: исполнители подчеркивают, что петь их вне обряда неприлично.[712]