Из воспоминаний - Павел Владимирович Засодимский

— Вот ужо… — расхаживая по комнате, с жаром говорил он, потирая руки и как бы предвкушая заранее сладость осуществившейся мечты. — Вот ужо допишу эту повесть, сдам, получу деньги — и баста! Шабаш! Засяду за «большую вещь» — и ну писать!.. Эх! Только бы с делишками-то немного управиться, отец родной! Вот что!..

Он часто говорил об этом… Повесть кончалась, деньги получались и начинали уплывать своим порядком: нужно за квартиру отдать, надо на обед, на платье, на книгу… А «большая вещь» между тем подвигается туго, а подчас не подвигается и вовсе, «заколодит», как говорится. Писать «большую вещь» оказывается иногда не так легко, как думают некоторые…

Кроме свободного времени, да известной дозы здоровья, для создания «большой вещи» еще необходимым и притом главным условием является некоторая возбужденность мысли и воображенья. Законы этого возбуждения, причины, развивающие, усиливающая или охлаждающие его, неизвестны ни писателям, ни читателям. Управлять этим возбуждением по своему произволу человек не может.

Говорят, Шиллер мог писать хорошо лишь в то время, когда ел гнилые, испорченные яблоки. Байрон, говорят, не мог обходиться без портвейна… Но я думаю, что это вздор, что причины возбужденности кроются не в яблоках и не в портвейне, но гораздо глубже…

Иной читатель и вовек не догадается: по какой дорогой цене пришлось автору иное появляющееся в печати литературное произведение, отмеченное критикой, как произведение неудачное, — с какою страшною болью оно вымучено, выжато, плодом какой безмолвной, скрытой, тягостной драмы является оно перед читателем в виде выровненных, приглаженных строк. Иногда голова писателя, как всякого измученного, усталого работника, бывает так неотзывчива, так пуста и глуха, как вот этот деревянный стол, на котором я теперь пишу. В такие беспросветные минуты апатии или утомления, назовите их, как хотите, что бы писатель ни задумал, все у него выйдет из рук вон плохо, бесцветно и вгонит его лишь в недовольство самим собой. Но он иногда обязан писать, если писать нужно, во что бы то ни стало из-за куска хлеба. Он будет писать… страдая и болея душой над каждою написанной фразой. Если он нуждается в деньгах, как, например, нуждался в них Левитов, он — раб, а раб рассуждать не может и выбирать ему не из чего… Пиши! Что бы у тебя там ни было в голове и на душе — пиши! «Вертясь колесом!..» Вы, богатые и счастливые, никогда не узнаете, во всю свою жизнь не перечувствуете того, что иной талантливый бедняк-писатель прочувствует в одну ночь в своем подвале или на чердаке!..

Но зато в другие неисповедимые минуты — в минуты, благодатные для писателя — мысли его бьют светлым, живым ключом, чувства и образы, одни других ярче, блестящее, одолевают его, овладевают им. Тогда пиши!.. Перо едва успевает угнаться за мыслью, развивающеюся с чрезвычайною ясностью и быстротой… В такие минуты крайнего раздражения мысли и фантазии рука иногда останавливается чисто в силу физической усталости. Пальцы онемели… И вследствие такого — нельзя сказать, чтобы непредвиденного, но во всяком случае нежелательного препятствия, изложение мысли на бумаге должно оборваться на полуслове. Пальцы онемели, глаза устали, точно какою-то красноватой туманной пеленой заволоклись, — что же вы сделаете с ними! Плоть оказывается немощною в то время, когда дух бодр и живет, так сказать, на всех парах. Усталая рука лежит на столе без движения, как плеть, а в голове той порой живет и носится целый мир идей, образов, красок и таких тонких, неуловимых чувствований, которых в другое время уже никогда, может быть, не найдешь в себе и нигде и ни за что не поймешь их, — так же точно, как мы иногда, проснувшись, совершенно напрасно мучимся и ломаем себе голову, желая припомнить — забытый нами сон… В такие благодатные минуты автор не должен зевать и должен отказаться от всех прелестей и соблазнов «мира сего». Это минуты так называемого вдохновения. Эти минуты можно сравнить с крестьянской страдой… Такое возбужденное состояние (невыгодное, впрочем, для организма с гигиенической точки зрения)[13] не может продолжаться долго и не скоро иногда возвращается вновь…

Все это я говорил для того, чтобы указать читателю, как трудно писателю творить «большую вещь», даже при хорошей житейской обстановке, при избытке здоровья, сил и досужего времени…

Левитову еще труднее было писать свой роман, ибо житейская обстановка его большею частью была в высшей степени неказиста, чтобы не сказать более (я ужо расскажу: как он впоследствии жил в Москве). Всю жизнь не мог он «устроить своих делишек»; никак ему не давались эти делишки… Получив деньги за повесть или за рассказ, он начинал мечтать о романе, принимался пересматривать свои заметки и отрывочный писанья, разбросанные на лоскутках бумаги, но только что он успевал задуматься над «большою вещью», как уже оказывалось, что денег мало, что надо опять приниматься за «маленькую вещь». И вот опять писались повесть, рассказ или очерк и т. д., до могилы…

Конечно, роман Левитова, — роман из его крестьянской жизни, о котором я уже говорил, мог выйти очень плохим, мог выйти хуже всего, им написанного до той поры. Но ведь как знать! Этот роман мог быть и прекрасен, как мог быть прекрасен роман Н. Г. Помяловского, намеченный им под заглавием «Брат и сестра». Ничего неизвестно… Дело только в том, что Левитов не мог исполнить своего горячего, заветного желания, но должен был постоянно работать «маленькие вещи» наспех. Скажут: он поступал нерасчетливо, разменивая на мелочь свою крупную, ценную монету. Это заметить могут, хотя мелочь иногда может быть ценнее и почтеннее иного многотомного произведения…

Весной Левитов стал собираться в Москву. Однажды я застал его в парадном костюме, хотя все-таки не в таком блестящем виде, в каком он в первый раз явился ко мне.

— Вы куда это, Александр Иванович? — спросил я.

— К «своему енаралу»! — серьезно-шутливым тоном ответил он, застегивая сюртук и прибодряясь. — А нет, право, он человек — ничего себе… ничего!

Со свойственным ему добродушным юмором он называл «енаралом» редактора одного толстого журнала, в котором он незадолго перед тем напечатал свой рассказ. Редко случалось, чтобы он зло подсмеивался над слабостями