Рисунки баталиста - Александр Проханов

Это чувство было сильным, вытеснило все остальные – недавние страхи, вину, стремление спасать, заслонять. Не было рядом военной машины, нацелившей пушку в проулок. Не было солдат с автоматами, засевших на плоской крыше. Не было всех последних прожитых лет, состаривших его, Веретенова, взрастивших сына, разлучивших, удаливших их друг от друга. Ничего этого больше не было.

А был высокий клеверный стог, влажный, темный, окруженный туманными звездами, и они с сыном лежат на вершине, лицами вверх, и небо осыпает на них мерцающую ночную росу.

Или то млечное море, качавшее их обоих на теплой синей ладони. Легкие журчания и звоны, соленые шлепки у лица, и над ними, лежащими, пролетала белая чайка, косила оранжевым глазом.

Или зимой в кабинете, среди дымного январского солнца, янтарных полос на стене. Лежат на тесном диване, следят за движением светового пятна от картины к буфету с вазой.

Близко, в ночи, лопнуло, грохнуло. Веретенов очнулся. Видно, Степушкин перекинул через дувал очередную гранату, наугад наполнил проулок взрывом. Вспорхнувшая стая ракет осветила за воротами броню БМП.

Этот граненый металлический блеск был как больное прозрение. Прилипшие песчинки на его кулаке. Двор азиатского дома с намалеванным рыжим тигром. Опрокинутая в бегстве повозка. Точеная главка мечети с плывущей ракетой. Осколок стекла, мерцающий у гусениц БМП. Сын на полосатом матрасе, сжимающий автомат. И, как случалось с ним прежде, пристальное, страстное зрение порождало иллюзию, что это уже было однажды, что он здесь когда-то был. Когда-то видел намалеванного рыжего тигра, резную главку мечети, осколок стекла в пыли. Мир стал двоиться, расслаиваться. Он, Веретенов, существовал одновременно во всех слоях, отражался во всех зеркалах, проживал многократно одну и ту же судьбу. И эти слои и варианты судьбы сливались, смыкались в нем снова, создавая ощущение абсурда, тождества мира с самим собой.

– Знаешь, удивительно, папа! У меня такое чувство, что я уже был здесь прежде, – сказал вдруг сын. И Веретенов не испугался этого совпадения. Оно было подтверждением тождества. Тождества его и сына. – Когда я был маленький, баба Таня рассказывала мне про кота Баюна, про сонный город, про застывших на стенах воинов. И именно это я представлял: вот такого же полосатого, похожего на тигра, рыжего Баюна, и такие же минареты и башни, и такое же дерево с заснувшими плодами и листьями, и охрану, неподвижную на зубчатой стене. И вот теперь я здесь, будто баба Таня мне все предсказала.

– Она и мне предсказала! Она и мне эту же сказку рассказывала!..

Он вспомнил о матери. Рассказывала ему эту сказку, одну-единственную, с такими подробностями, которых никогда не встречал в книгах. Видно, сказку ту рассказывала ей ее мать или бабка, а той – прабабка. Сказка, как пророчество, переходила из века в век, из уст в уста, и вот сбылось предсказание: отец и сын, двое в роду, дожившем до сегодняшних дней, оказались среди сонного города, в сонном заговоренном царстве, перед котом Баюном.

Он знал, что город – не сонный. Не спит, а слушает выстрелы. Матери, боясь погрома, резни, прижимают к груди младенцев. Старики стоят на молитвах. Молодые с винтовками выцеливают друг друга в ночи. Но и это было в пророчестве. И это было в прабабкиной сказке. Все было задумано издавна. И осуществлялось теперь.

– Ты знаешь, папа, какие удивительные бывают у меня состояния. Уже давно, не только здесь, но и дома. А теперь – особенно. Я никому никогда не признавался. Да никто бы и не понял, наверное. Но, может быть, и у других бывает что-то подобное, на свой лад. И никто никому не откроется, потому что боится насмешки. Все-таки есть в нас какая-то тайна, какая-то жизнь души. У тебя такое бывает?

– Какое, сынок?

– Очень часто мне видится… Ну не видится, а думается… и даже не думается, а чувствуется!.. Ну не знаю, как сказать… Особенно перед тем, как заснуть. Последние секунды перед тем, как забыться, погрузиться в сон… Будто, представляешь, где-то есть комната, как бы горница, очень простая, просторная. Деревянный потолок, стол деревянный. И за этим столом сидят все мои родичи, которых уже нет, которые уже умерли, только в альбоме остались. И баба Вера, и дед Антон, и прадед Степан, и прабабки Анна и Елена, и тот легендарный наш прародитель, Егор. Егор-прародитель, то ли солдат суворовский, то ли ополченец. И все они сидят за этим столом такие строгие, молчаливые. Не говорят, не едят, не молятся, а просто смотрят на дверь, в которую я вхожу. Вхожу и вижу, что среди них за столом есть свободное место. И я знаю, что это мое место. И спокойно, радостно иду от порога к столу, чтоб занять мое место. Они смотрят все на меня, без улыбки, но твердо, радостно. Принимают к себе, сажают за стол… Вот такое мне чудится, папа! Вот такое я знаю и чувствую!

Веретенов кивал в ответ. Не удивлялся, а молча, нежно прижимался к сыну, признавая его сходство с собой. Сходство, подобие, тождество. Ведь и с ним бывало такое. И ему мерещилось, что он встречается с погибшим отцом в какой-то комнате, где много книг. Одна из них лежит на столе, и отец, молодой, еще не в военной форме, а тот, со студенческой фотографии, положил на страницу ладонь, ждет к себе сына, чтобы тот подошел и прочел. На странице, между отцовскими пальцами, виднеется алая буквица. Травы, птицы, цветы, идущие столбцом письмена. Он не может прочесть эти строки, мешает ладонь отца и что-то еще, в нем самом. И знание: когда-нибудь после, когда минет срок и исчезнет помеха, он снова войдет в эту комнату, отец уберет со страниц ладони, и тогда он прочтет письмена.

– А еще, ты знаешь, папа, когда бессонница или ночная тоска, ночные страхи, предчувствия, когда стараюсь заснуть, забыться, и не могу. Тогда начинаю представлять, что строю избу. Представляю, что ставлю ее на зеленой высокой горе, под соснами, с видом на озеро… Печь накалена, я лежу в моей избе на теплой лежанке, ночь, окна искрятся от луны, и мне так хорошо, так спокойно, я так защищен. И живу в моем доме, мне ничего не грозит, и я засыпаю…

И это Веретенов понимал в своем сыне. И у него бывали ночные страхи. И от этих ночных надвигающихся смутных предчувствий он мысленно прятался в стог, в его темную шуршащую глубь, в душистую, промятую до центра пещеру. Затыкал вход клоками сена и жил в центре стога среди сухих благоуханий, спасаясь от непогоды, от лихого глаза, от ходящей кругом беды. И с ним, и с ним такое бывало! Он передал это сыну. Они были единого духа, единой природы. Несли в себе один и тот же от предков завет. Толкали его вперед, к какому-то далекому дню, к безвестному неродившемуся потомку. Он, безвестный потомок, получит, поймет завет, обратит его в чудо, воскресит в себе их всех, взрастивших его за века.

– А еще, я, кажется, тебе уже говорил, каждую ночь перед тем, как уснуть, в палатке или в машине, где застигнет ночь, я думаю обо всех, кого знаю. Ну, конечно же, прежде всего о маме, о тебе, о дяде Коле, о друзьях, о девчонках из класса. И всем им желаю блага. Всех стараюсь любить. Даже Костикова, с которым дрались в пятом классе и от которого мне доставалось. Даже того экзаменатора, который срезал меня на институтских экзаменах. Всех стараюсь любить. И эта любовь придает мне силы, как бы связывает со всеми, укрепляет…

Он, Веретенов, знал эти ночные молитвы о живых и мертвых. Обнимал их любовью, заслонял их собой. Мертвых – от забвения. Живых – от смерти. Эти откровения сына и были тем, за чем он сюда явился. Летел самолетом, мчался в машине. Лежал теперь с ним на азиатском полосатом матрасе. Знанием об их нераздельности. Об их единстве в любви.

– Подожди, – сказал он, протянув руку к сыну, когда взлетела ракета. – Подожди!

– Что, папа!

– Погоди, я хочу посмотреть…

Сын послушно, терпеливо повернулся к нему, и пока бесшумно струился зеленоватый свет, Веретенов пальцем осторожно провел по сыновним бровям, переносице, приоткрытым губам. Очертил овал лица, брови, глаза, рельеф подбородка, словно промерял расстояния от крыльев носа до уголков рта. Раскладывал лицо сына на окружности, открывая в нем «золотое сечение», его пропорцию и закон. Доказывал теорему о сыновнем лице, смысл которой оставался все тем же: жизнь сына была для него, отца, выражением высшего смысла, сочетавшего их на земле, раскрывающегося через боль и любовь.

– Папа, ты что? – улыбнулся сын.

– Так, одна мысль появилась…

Сын не спросил, какая. Вытянулся на матрасе, опустил голову на руки. А он, Веретенов, был исполнен замысла.

Та церковь под Смоленском, разбитая артиллерийскими залпами, о которой рассказывал ему дядя, единственный, кто остался в живых из всей многочисленной родни. Та церковь, что являлась в его стариковских снах. К которой стремился – поглядеть на пробитые стены, на сожженный и рухнувший купол, на опавшие источенные фрески. Та церковь под Вязьмой – вот куда он поедет. И пусть мастера поднимут ее из праха. Каменщики кирпичом и раствором залатают дыры и бреши. Кровельщики возведут новый купол из красной меди. Штукатуры оденут столпы белоснежным покровом. А он, художник, напишет новые фрески. Фрески об афганском походе.