Шелкопряд - Роберт Гэлбрейт

Это все Фэнкорт и его поганый вялый хер.

Странно.

Меня не покидает безумная мысль, что Оуэн сотворил это сам. Устроил спектакль…

– Что с тобой, братец? – встревожился Ал.

Прощальная записка: «Час расплаты для нас обоих»…

– Все нормально, – ответил Страйк.

Море крови и тайные символы… Играй на его тщеславии – и делай с ним что хочешь… И тут и там – гермафродит, и тут и там – окровавленный мешок… «Чистая, неприкаянная душа», он сам мне так сказал… Шелкопряд символизирует писателя, который обречен на муки во имя создания непреходящих ценностей.

В голове у Страйка вертящейся крышкой, которая должна аккуратно лечь в паз, крутилась череда разрозненных фактов, неоспоримо верных и неопровержимо убедительных. Он поворачивал свою версию так и этак: она была связной и прочной – не подкопаешься.

Ей не хватало только одного – доказательной базы.

41

Считаешь, эти мысли – бред любви?Нет, каждая – клеймо из кузницы Плутона…

Ночью Страйк много раз просыпался и наутро встал рано, совершенно разбитый, подавленный и раздраженный. Перво-наперво он проверил телефон на предмет новых сообщений, затем принял душ, оделся и спустился в пустую контору, досадуя, что Робин не вышла на работу в субботний день, и безосновательно внушая себе, что ее отсутствие говорит о недостатке преданности делу. Именно сегодня она могла бы послужить необходимой аудиторией, ведь после вчерашнего озарения ему требовалось многое проговорить вслух. Он даже хотел поделиться с ней по телефону, однако это было совсем не то, что лицом к лицу, да к тому же там наверняка ошивался Мэтью.

Страйк заварил чай, но углубился в досье Куайна, и кружка совершенно остыла. От гнетущей тишины в нем нарастало чувство какого-то бессилия. Он то и дело проверял, нет ли новых сообщений. Страйку хотелось действовать, но его сковывало отсутствие официального статуса: ни тебе произвести обыск в частном жилище, ни надавить на свидетеля. До назначенной на понедельник беседы с Майклом Фэнкортом у него вообще были связаны руки, хотя… Можно, к примеру, позвонить Энстису и изложить свою версию – почему бы и нет? Запустив толстые пальцы в плотную шевелюру, Страйк нахмурился, предвидя снисходительный тон Энстиса. Доказательств и вправду было ноль. Одни догадки… но ведь я прав, с естественной на расстоянии самоуверенностью говорил он Энстису, а ты облажался. Энстису не хватит ни ума, ни воображения, чтобы оценить версию, которая объясняет каждую странность этого убийства, но выглядит маловероятной в сравнении с банальной полицейской версией, хотя дело Леоноры Куайн изобиловало нестыковками и спорными вопросами.

Объясни, допытывался Страйк у воображаемого Энстиса, почему женщина, достаточно изощренная, чтобы спрятать без следа внутренности мужа, тупо расплатилась своей кредиткой, заказав по интернету веревки и паранджу? Объясни, с какой стати мать, у которой нет ни родных, ни близких, но есть одна-единственная забота – благополучие дочери, будет рисковать, что ей влепят пожизненное? Объясни, почему она столько лет терпела измены и сексуальные выверты мужа, чтобы только сохранить семью, а потом вдруг пошла на убийство?

Впрочем, на последний вопрос Энстис мог бы вполне резонно ответить, что Куайн собирался бросить жену ради Кэтрин Кент, а перед этим выгодно застраховал свою жизнь, вот Леонора и решила, что лучше отхватить такой куш, чем зависеть от подачек разведенного прохиндея-мужа, который будет транжирить денежки на вторую жену. Любой суд присяжных купится на такую версию, особенно если Кэтрин Кент под присягой покажет, что Куайн обещал на ней жениться.

Страйк переживал, что спугнул такую свидетельницу своим неожиданным появлением; теперь этот шаг казался ему грубым и непрофессиональным. Зачем было маячить на галерее дома? Он только нагнал страху на эту женщину, да еще подыграл Пиппе Миджли, которая легко выставила его перед Кэтрин злодеем, Леонориным наймитом. Нужно было действовать более тонко, завоевать расположение Кэтрин Кент, как он поступил с личной секретаршей лорда Паркера, и под видом заботливого участия вытащить из нее признания, словно больные зубы, а не ломиться в квартиру, как это делает судебный пристав.

Он еще раз проверил телефон. Новых сообщений нет. Взглянул на часы. Всего лишь полдесятого. Помимо его воли мысли переключились с неотложного, первоочередного дела – разыскать убийцу Куайна и добиться его ареста – на часовню семнадцатого века в замке Крой… Не иначе как Шарлотта сейчас готовится надеть подвенечный наряд стоимостью в многие тысячи. Нетрудно было представить, как она, обнаженная, сидит перед зеркалом и накладывает макияж. Страйк сотни раз наблюдал, как она колдует с кисточками и щеточками, сидя за туалетным столиком у себя в спальне или в номере отеля, и до такой степени ощущает свою притягательность, что даже не стесняется.

Неужели Шарлотта в преддверии короткого, как трап, пути к алтарю тоже поминутно проверяет телефон? Неужели она еще надеется, неужели ждет ответа на свое вчерашнее послание из четырех слов?

А если отправить ей ответ прямо сейчас, плюнет ли она на свое подвенечное платье (призраком висящее – как представлял себе Страйк – в углу ее комнаты), чтобы натянуть джинсы, побросать в сумку самое необходимое и выскользнуть через черный ход? В машину, втопить педаль – и к югу, где остался человек, у которого она всегда находила спасение…

– Нет, к чертовой матери! – вырвалось у Страйка.

Он встал из-за стола, сунул в карман мобильник, проглотил остатки холодного чая и надел пальто. Нужно было чем-то себя занять: работа всегда служила ему наркотиком.

Хотя Страйк не сомневался, что Кэтрин Кент скрывается от журналистов у какой-нибудь подруги, хотя раскаивался, что без предупреждения заявился к ней под дверь, он все же поехал в Клемент-Эттли-Корт, где лишний раз подтвердил свои опасения. На звонок никто не ответил, свет был выключен, в квартире стояла тишина.

По кирпичной галерее гулял ледяной ветер. Когда Страйк собрался уходить, из-за соседней двери высунулась все та же злющая соседка, только теперь она горела желанием пообщаться.

– Нету ее. А вы, видать, из газеты?

– Да, – ответил Страйк, поскольку заметил ее любопытство и вдобавок не хотел, чтобы Кент узнала о его повторном появлении.

– Ну и замарала же ее ваша братия! – сказала она с плохо скрываемым злорадством. – Такого понаписали! Да только нету ее.

– А когда ее ждать, как вы думаете?

– Вот не знаю, – с сожалением протянула соседка. Сквозь ее седые перманентные завитушки просвечивал розовый скальп. – Хотите, я вам звякну? – предложила она. – Если, конечно, эта фуфыря объявится.

– Буду весьма признателен, – сказал Страйк.

Дать ей визитку он не мог: совсем недавно его имя мелькало во всех газетах. Поэтому он записал свой номер на вырванном из блокнота листке и вручил женщине вместе с двадцатифунтовой купюрой.

– Вот и славно, – деловито сказала она. – Бывайте.

Спускаясь по лестнице, он увидел ту самую кошку, которую шуганула Кэтрин Кент. Кошачьи глаза проводили его с выражением настороженного превосходства. Банды парней во дворе не оказалось: если у тебя нет ничего теплее фуфайки, то в такой колотун на улице делать нечего.

Ходьба по слежавшемуся, грязному снегу требовала немалых физических усилий, и это отвлекало его мысли. Он бы затруднился ответить, с какой целью ходит от одного подозреваемого к другому: чтобы помочь Леоноре или чтобы забыть Шарлотту. Первая уже оказалась за решеткой, а вторая пусть отправляется в ту тюрьму, которую сама для себя выбрала: он не будет ни звонить, ни писать.

Дойдя до метро, Страйк вытащил телефон и позвонил Джерри Уолдегрейву. Он был уверен, что редактор располагает той информацией, которая потребовалась именно теперь, после откровения, посетившего его в «Ривер-кафе», но Уолдегрейв не снимал трубку. Страйк не удивился. У Джерри Уолдегрейва брак трещал по швам, карьера рушилась, дочь еще не была пристроена к делу – ему было не до того, чтобы отвечать на звонки какого-то сыщика. Зачем без необходимости еще больше осложнять себе жизнь?

Мороз, длинные гудки, запертые двери пустых квартир – сегодня явно был не его день. Купив газету, Страйк отправился в «Тотнем» и занял место под портретом кисти художника-оформителя Викторианской эпохи, изобразившего целую серию резвящихся знойных красоток с цветочками в складках воздушных нарядов. Сегодня Страйку представлялось, будто он сидит в зале ожидания, чтобы убить время. Воспоминания, засевшие в мозгу, как шрапнель, отравленная последующими событиями… слова любви и вечной преданности, краткие периоды безоблачного счастья, вереницы обманов… Он не мог сосредоточиться на газетных статьях. Люси, его сестра, однажды взъелась: «Почему ты это терпишь? Почему? Только потому, что она красивая?» А он ответил: «Это примиряет».