Школа в Кармартене - Анна Коростелева

Затем на переаттестацию был вызван Змейк. Когда он сел напротив комиссии, его для начала попросили детально рассказать, где, когда и как он сам получил в свое время образование.

— Начала образования я получил в доме своего отца. Моей семье свойствен достаточно патриархальный уклад, и с раннего детства моя свобода была, как тому и следует быть, существенно ограничена. Шесть лет, между семью и тринадцатью годами, я провел… в одном закрытом учебно-религиозном заведении, — сказал Змейк. — Однажды я вынужден был убить в силу стечения обстоятельств одного из высоких гостей школы, — слегка осовевшие было методисты встрепенулись. — От этой истории я вас избавлю, так как детали ее малоаппетитны. После этого меня отозвали, и я снова вернулся в родительский дом. Мой отец был в целом доволен моими успехами и, по совету друзей семьи, отправил меня для продолжения образования в Элевсин.

— Нет, вы уточните, пожалуйста, — как убили, в связи с чем убили? — резко прервал его Зануцки.

— Он хотел от меня того, что я совершенно не готов был ему предложить, — холодно разъяснил Змейк. — В наше… учебное заведение гости такого ранга приезжали, как правило, с целью развлечься, однако ученики традиционно оставались от этих забав в стороне. Один чрезвычайно знатный посетитель, случайно столкнувшись с воспитанниками, проходившими мимо парами, остановил свой взгляд на мне, избрал меня объектом развлечения и потребовал прислать меня к нему. Мои наставники после некоторых колебаний выполнили эту просьбу. После первых же его слов, обращенных ко мне, я обрушил на него потолок.

— Что это были за слова? — не отставали методисты.

— Он похвально отозвался о моей внешности, — с легкими металлическими нотками в голосе пояснил Змейк.

— А ваших родителей и учителей не обеспокоило совершенное вами убийство?

— Моих благословенных родителей обеспокоило бы, если бы мужчина из нашего рода в тринадцать лет почему-то не смог бы постоять за себя. Если говорить о наставниках, то они зачли мне обрушенный потолок как выпускной экзамен по пяти предметам из девяти, рассмотрев, каким именно способом я его обрушил, — отвечал Змейк.

— Что же это были за предметы? — спросили дотошные методисты, теряя, однако, почву под ногами.

— Алгебра, геометрия, астрономия, сосредоточение и акустика.

— Почему акустика?

— Потому что потолок рухнул бесшумно.

— А астрономия?

— Разумеется, я должен был предварительно вычислить в уме расположение звезд над куполом храма. Что касается музыкальной гармонии и философии, то я досдал их в течение недели.

У методистов начинал заходить ум за разум, однако они никак не могли оставить такую благодатную почву.

— Стало быть, в тринадцать лет вы получили такую серьезную психологическую травму? В столь раннем возрасте вам пришлось убить человека?

— Нет, насчет травмы не сказал бы, — взвешенно отозвался Змейк. — Я забыл отметить, что это была эпоха, когда в принципе исключено было дожить до пятнадцати лет, никого не убив.

Распрощавшись со Змейком, члены комиссии принялись бурно обсуждать услышанное.

— Если таковы события прошлого, о которых он свободно рассказывает, — с пеной на губах говорил психоаналитик, — вы представляете себе, что у него вытеснено в подсознание?..

В самый канун января, засидевшись допоздна в библиотеке, Ллевелис, Керидвен и Морвидд обнаружили старинное письмо Змейка Риддерху, не оставившее у них сомнений в причастности Змейка к тому страшному, что происходило с его учениками.

«Дорогой Риддерх, — писал Змейк. — В своем письме Вы упоминаете о легком ощущении дискомфорта от своего образа жизни, который я Вам, впрочем, не навязывал. Вы подозреваете, что все это называется двуличием; смею Вас уверить, это именно оно и есть. Однако, на мой взгляд, Вы придаете этому слишком большое значение. Пресловутая двойная жизнь, хорошо знакомая мне по личному опыту, — всего лишь необходимое условие, благодаря которому мы можем заниматься нашим делом. Подобным положением может всерьез тяготиться лишь человек слабый духом и склонный к чрезмерной рефлексии; надеюсь, что к Вам это не относится. Вы пишете, что у Вас нет больше сил лгать и изворачиваться; думаю, Вы себя недооцениваете. Что же касается высказанной Вами гипотезы о запрете на некоторые молекулярные соединения, то она хотя и не безнадежна, но требует еще значительной доработки. Ниже я привожу некоторые собственные выкладки; полагаю, что они Вам будут небезынтересны».

Дальше шли одни формулы.

— Жалко, что мы не понимаем эти формулы, — сказала Морвидд. — За ними ведь что-то есть!.. Страшно даже представить, чем Змейк сейчас занимается, если этому письму двести лет!.. — она всмотрелась в обозначения. — Это ведь уже не химия, а какая-то…

— …Мясорубка, — сказал Ллевелис. — А самое ужасное, что он учит… этому… Гвидиона. Хотя и под видом фармакологии.

— Я понимаю — остальные, но вы! Каким образом вы, воплощение психической нормы, опора здравого смысла в этой школе, могли выступить в таком стиле? — напал на Змейка Зануцки.

— Я полагал, что вам нужны материалы, не так ли? — спокойно отвечал Змейк. — А чем явились мои искренние ответы вам, как не материалами?

На лице Зануцкого показался проблеск озарения.

— В таком случае вы оказали мне неоценимую услугу, — сказал он после некоторого молчания.

— В самом деле? — удивился Змейк. — Чем же?

…Вскоре Зануцки счел возможным огласить собранные данные. Он вежливо попросил преподавателей собраться в большом каминном зале и с плохо скрываемым сарказмом сказал:

— Итак, что мы видим? Преподаватель географии в командировке то ли в Марианской впадине, то ли в созвездии Альфа Центавра… Половина преподавателей считает себя подданными Римской империи, — вот это уже была чистейшая ложь, — другая половина охраняет клады на дне моря! А вот еще более интересный факт, — он скользнул взглядом по Змейку. — Преподаватель химии как о чем-то само собой разумеющемся рассказывает о том, как он совершал убийства в подростковом возрасте!..

— Вот, — сказал Финтан. — Я так и знал, что Тарквиний найдет способ поставить школу под удар.

— При этом, — отозвался Орбилий, — крайне знаменательно то, как он это сделал. Мы ждали, что он донесет комиссии на других, сообщит обо всех что-нибудь нелестное. А он просто рассказал о себе. И не придерешься с точки зрения морали, и доброе имя школы это губит бесповоротно, я в этом не сомневаюсь.

— Могу себе представить, — откликнулся Финтан.