Место, куда я вернусь - Роберт Уоррен

И потом:

— И еще я поняла: смерть необходима.

В ту минуту мне показалось — да и сейчас, задним числом, кажется, — что это должно было стать достойным завершением нашего разговора. Но он закончился совсем иначе.

Миссис Мак-Иннис вышла в соседнюю комнату и вернулась с письмом в руке.

— Я хочу его вам показать не из тщеславия, хотя комплименты всякому приятны, — сказала она. — Оно представляет психологический интерес.

Письмо было от Розеллы и начиналось сообщением, что ферму, которая досталась ей в наследство от Лоуфорда — и дом, и мастерскую, и все произведения искусства, — она подарила университету, с тем чтобы это получило название «Центр искусств имени Лоуфорда Каррингтона». Дальше говорилось, что Нашвилл — совершенно не то место, где ей, Розелле, вообще следовало бы появляться. Теперь она уезжает, чтобы найти себе подходящее место, если такое существует. Но потом она написала: «Кроме слов прощания и благодарности за всю вашу доброту, хотя вы, может быть, и думали, что я ее не замечаю», — и в этом месте я вспомнил острую наблюдательность Розеллы и ее способность видеть в темноте, словно кошка, — «я хочу сказать еще кое-что, что вы можете счесть дерзостью. Но я говорю это от всего сердца. Из всех людей на свете я больше всего хотела бы быть похожей на вас. Я хочу, чтобы вы это знали, пусть даже до исполнения такой безумной мечты мне, как это ни печально, очень далеко».

Я медленно сложил письмо и положил обратно в конверт, подумав, как далеко той, кто это писал, до исполнения ее безумной мечты. И от этой мысли мне стало грустно.

— Что ж, — сказал я, — могу сказать вам одно.

— Что? — спросила она.

— Это написано в самом деле от всего сердца. Я это знаю. Вы помните тот ясный воскресный день в декабре, в тот год, когда я переехал в Нашвилл, когда мы были у вас в гостях? Так вот, мы с Розеллой смотрели, как вы берете барьеры, и тогда она сказала про вас то же самое.

Миссис Мак-Иннис засмеялась.

— Ну, в олимпийскую сборную мне никогда не попасть. Кроме того, у нее самой прекрасная посадка, да и храбрости хватает.

— Она не о том говорила, — сказал я и добавил: — Я вас еще немного помучаю. Я перескажу вам ее слова про вас в точности. Вот: «Что бы она ни делала, она отдается этому всей душой и от чистого сердца».

И, произнеся эти слова, я тут же вспомнил, в какой связи они в последний раз мелькнули у меня в голове, и у меня перед глазами встала не Розелла, говорящая про тогдашнюю миссис Джонс-Толбот, которая в это время брала барьер, а то лицо в ореоле разметавшихся волос с седой прядью, которое я видел на подушке.

— Бедная девочка, — сказала миссис Мак-Иннис. — Что-то с ней будет?

Я вдруг почувствовал, что виноват перед Розеллой, хоть и не знаю в чем, и меня охватило безнадежное, отчаянное ощущение утраты.

А миссис Мак-Иннис говорила о том, как ей всегда нравилась Роза (так она ее называла), что у нее был задор — самое важное качество, заслуживающее восхищения. Потом она сказала, что интересно бы знать, написала ли Роза хоть несколько прощальных слов Марии, — ведь они до самого конца виделись, и всегда наедине, не на людях.

Дальше она сказала, как замечательно все получилось у Марии, потом созналась, что вначале возлагала надежды — не совсем бескорыстные, по ее словам, поскольку это затрагивало ее отношения с Дэвидом, — на меня. Потому что знала, что никто из всей маленькой нашвиллской компании для этой цели не годится.

Что я мог на это сказать? Только то, что Мария мне действительно очень нравилась, — но ведь потом она исчезла.

— Кроме того, — добавил я в заключение, — мне только что впервые пришло в голову, что я, возможно, прирожденный старый холостяк.

Она бросила на меня пронзительный, испытующий взгляд, как будто осматривала лошадь, и, покачав головой, сказала:

— Не говорите глупостей!

Я в смущении опустил глаза — а может быть, просто понурился при мысли о лежащей впереди долгой веренице пустых лет? Не знаю.

Она спросила меня о моей работе, и я сказал, что в университете дела обстоят прекрасно, что мне нравится преподавать, но что касается самой работы — на этом слове я сделал ударение, — то я занимаюсь сущими пустяками. Потом услышал собственный голос, говорящий:

— Я, похоже, никак не могу найти идею, которой мог бы отдаться со всей страстью. То есть такую, которая затрагивает самую суть жизни.

Я замолчал, пораженный тем, что только что сказал. Значит, мне суждено было наткнуться на истину таким странным случайным образом?

Потом я сказал:

— А эта работа — она помогает скоротать время. Ведь я не пью в одиночку.

— Ну если так, — неожиданно прогремел голос появившегося в дверях мистера Мак-Инниса, — то надеюсь, что вы не дадите выпить в одиночку мне, потому что мне сейчас позарез нужно выпить, и чего-нибудь покрепче. — И он, подойдя к нам, добавил: — Как только я расцелую мою дорогую.

И он принялся целовать свою дорогую, которая с готовностью подставила ему губы.

Он заказал два коктейля, поскольку дама отказалась, и принялся рассказывать про ежегодные партии в покер до утра, которые они с приятелями устраивали в Луисвилле, а от этого перешел к рассказу о том, как в 1811 году в одной таверне в том же городе, который тогда был всего лишь пограничным поселком на берегу реки, тоже играли в покер, и одному игроку пришел флеш-рояль. Ставка все поднималась и поднималась, и была как раз его очередь, когда там случилось то знаменитое землетрясение. С крыш попадали трубы, люди стали выбегать из домов, крича, что наступил конец света. Человек с флеш-роялем только что на всякий случай еще раз взглянул в свои карты, чтобы не ошибиться, и в то время, как крики на улице продолжались и становились все отчаяннее, спокойно выложил их на стол со словами: «Что ж, джентльмены, этот мир был очень даже неплох».

Мистер Мак-Иннис сделал глоток и сказал:

— Я иногда тоже так думаю — что этот мир очень даже неплох.

Мы допили коктейли, я пожал руки хозяевам и от всей души поблагодарил их. Когда я уходил, они стояли рядом у дверей, и он одной рукой обнимал ее за плечи. Закрывая за собой дверь, я в последний раз взглянул на них и увидел, как эти два лица — одно широкое, румяное, увенчанное пышной седой шевелюрой, и другое энергичное, с тонкими чертами и властным взглядом серо-голубых глаз — тесно прижались друг к другу, словно слившись в одно.

На этом, по-видимому, заканчиваются нашвиллские дела.

Но дела старины Кривоноса на этом не заканчиваются.

Потому что не прошло и года, как он женился. А пять лет спустя развелся.

Глава XV

Я испытываю большое искушение написать, что с женитьбой для меня началась новая жизнь. Но, стремясь к возможно большей точности, я склонен считать ее всего лишь одним из аспектов некоего процесса, уже набиравшего скорость.

Я очень хорошо помню, как однажды вечером, вскоре после приезда в Нашвилл, — на следующий день после того, как я впервые побывал у Каррингтонов, — я лежал у себя в гостинице на кровати и, глядя в темноту, обещал себе навести порядок в своей жизни. Бриться каждый день, не обгрызать заусеницы, откладывать по сто долларов в месяц на оплату долгов, регулярно отдавать в чистку одежду, заниматься спортом, читать газеты и проявлять интерес к политике. И теперь, год спустя — после Нашвилла и Розеллы, — я тоже принес несколько обетов, только посложнее, и в числе первых в этом списке стояло: «относиться серьезнее к гражданскому долгу и политической ответственности». Живут же все остальные в гуще этой обширной бурлящей компании, или общества, или как там это назвать, и такая жизнь их удовлетворяет. А чем я хуже?

И вот я зарегистрировался в предвыборных списках как член демократической партии — что было для меня совсем новым ощущением, поскольку я еще никогда в жизни ни за что не голосовал. Кроме того, я вступил в Общество местной самообороны и к этому времени уже много раз поднимался по темным лестницам и нажимал на грязные кнопки дверных звонков ради всяких благих дел. Я все больше времени просиживал на заседаниях разных комитетов, как в университете, так и вне его, и подолгу задерживался в своем кабинете с каким-нибудь почтенным занудой, пытаясь в надвигающихся туманных сумерках нащупать некий волшебный спусковой крючок в его мозгу или душе.

После моего первого возвращения в Чикаго я открыл для себя счастье стоять на берегу озера, подставив лицо режущему ветру со слепящим снегом и ощущая за спиной лишь тундру. Но теперь я чувствовал потребность в каком-то другом, более глубоком определении счастья. Хотя я еще совсем недавно, осев на месте, с головой ушел в свое романтически-стоическое одиночество, на поиски этого нового определения меня толкнуло, наверное, соприкосновение с жизнью людей, которых я знал, — даже та комичная фотография матери с ее новым зубом или последний взгляд, брошенный на Мак-Иннисов, когда за мной уже закрывалась дверь.