Смерть Вазир-Мухтара - Юрий Тынянов

10

- Рябит, - сказал Фаддей, задрожав, - рябит чего-то, Леночка, в глазах - прочти-ка. Я очки не знаю куда дел. Леночка взяла листок, прочла, задохнулась. - О Gott, du barmherzlicher! Alexander ist tot!(1) Она покраснела, взглянула на Фаддея грозно и не узнавая его и всхлипнула. - Очки вот, - лепетал Фаддей, - забыл и не вижу. Он повозился, покружился по комнате, нашел очки и еще раз прочел. Перед ним лежала корректура его романа и официальная бумага о смерти А. С. Грибоедова - для напечатания в "Северной пчеле". - И вот не понимаю, милый друг Леночка, как это так, без предупреждения... Как это возможно так делать? Но Леночка ушла. Тогда он смирился, сел за стол, вспотел сразу и нахлюпился, стал жалок. Посмотрел на корректуру своего романа, который собирался отправить Грибоедову для критики, - и сдался - так, как когда-то сдавался русскому офицеру. - Ах ты, боже мой. И почитать некому - роман выходит, - и вдруг ему стало жалко себя. Он поплакал над собой. - Родился-то когда? Когда родился? - захлопотал он. - Батюшки! хлопнул он себя по лысине. - Писать-то как? Не помню! Убей меня, не помню. Лет-то сколько? Ай-ай! Тридцать девять, - решил он вдруг. - Помню. Нет, не помню. И не тридцать девять, а тридцать... тридцать четыре. Как так? - И он испугался. - Траур, - вскочил он, - траур надеть. На весь дом траур налагаю. На всю Россию надеть, - и струсил, спутался, опять сел за стол. - Сообщить... Гречу. - --------------------------------------(1) Милосердный боже! Александр умер! (нем.) Но уже звонок раздался в парадной. Входили к нему Греч, Петя Каратыгин, важные. Фаддей обиделся, что они раньше узнали. Но когда увидел важное лицо Пети и горький рот Греча, - он встал, и слезы обильно полились безо всякого предупреждения по его лицу. Потом сразу прекратились, и он очень быстро стал говорить: - Вот, четырнадцатое марта. Вот годовщина-то. Ровно год назад привез трактат Туркменчайский, и вот - четырнадцатого марта - известие. Того же самого числа. Врагов торжество не страшно-с, - говорил он о каких-то врагах, чуть ли не о своих собственных. - Есть люди, которые живут по правилу:

Гори все в огне, Будь лишь тепло мне!

- Мне доверял он все, друг единственный, - ударил он себя в грудь. Гений единственный скончался! И нет более! И, уловив почтительные взгляды, Фаддей вдруг перевел дух. Единственный друг единственного гения, которого нет более! Это он! Он стал деловит, еще раз шмыгнул платком по глазам и потащил всех к выходу. Он не знал еще ясно, что нужно предпринять - хлопотать в цензуре о "Горе", хлопотать о каких-нибудь еще других делах, сообщать. Он вдруг оставил Петю и Греча в передней, побежал в кабинет, выдвинул ящик в столе, достал рукопись, побежал к Пете и Гречу и сунул им под нос, забарабанил пальцем. - "Горе мое поручаю Булгарину. Верный друг Грибоедов. 5 июля 1828 г. ". Знал ли я, знал ли он! Когда писал, обнял я его, говорю: ты мне твое горе даришь, а у меня своего много. И опять побежал в кабинет, запер "Горе" на ключ. На улице он быстро отстал от Пети и Греча, встречал, останавливал, говорил, что бежит печатать некролог, и бежал дальше. Но почти все знали уже и только кивали сочувственно. Тогда он взял извозчика, поехал к Кате, потом подумал, что неприлично, и прихрабрился: "Как так неприлично! Александр Сергеевич скончался". Он не боялся уже произносить его имени, как вначале. Катя его приняла не сразу: - Барыня одеваются к репетиции. Фаддей услышал смех и подумал с облегчением: не знает. Катя вошла в костюме Армиды. Когда она узнала, она побледнела, перекрестилась набожно: - Царство небесное, - и не заплакала. Посидела, сложа руки, потом вздохнула всею грудью: - На репетицию нужно. Эх, сегодня гадко танцевать буду. А не заплакала потому, что была в костюме Армиды. Очутившись на улице, Фаддей почувствовал себя сиротливо. Сочувствовали и даже очень, но какое-то равнодушие было, равнодушие общее. Удивления не было. Он поплелся в "Пчелу". Там он сидел важный, надутый и удерживался от обычных шуток. Принял двух литераторов, просмотрел хронику. Несколько успокоился. Сиротство исчезало мало-помалу. Роман выходит в свет в мае, газета какую роль, чисто европейскую играет. Да, можно будет жить и так, и без... Но все-таки... Тут же он забеспокоился. Александр Сергеевич был теперь далеко, может, он и видит, и слышит, и всякую мысль примечает без труда. Бог, может быть, ему все скажет. Он похитрил: - Не смогу жить без друга единственного. Упокой, господи, душу гениального Александра Сергеевича. Вечером он заскучал, домой не поехал, а зашел в портерную. Там его знали, и половой низко поклонился. Увидя старого отставного офицера-пьяницу, которого разок описал уже в очерке как ветерана двенадцатого года, пригласил к столу и угостил портером. Он стал ему рассказывать о Грибоедове. - А вот был случай у нас в полку, - ответил старый офицер, - служил в прапорах некто... Свенцицкий. Вот он поехал раз - дай, думает, погуляю... И назавтра что же? Нашли без головы. Фаддей отер фуляром лоб. - Не было, - сказал он и вдруг побагровел, - не было этого... Свенцицкого. Врете вы все. И смахнул бутылки со стола.

11

А Вазир-Мухтар после выговора притих, стал неслышен. Были усмирены беспорядки в Телавском и Горийском округе и в Ганже. Мелькало еще имя его в нотах, отнесениях и секретных депешах из Петербурга в Тебриз и обратно. И мало-помалу Вазир-Мухтар обратился в цифры. Потому что все имеет свою цену, и есть также цена крови. Паскевич потребовал, по совету Елизы, чтобы уплатил за него Петербург: Настасье Федоровне 30 000 - единовременно, потому что по закону наследницей Вазир-Мухтара она не являлась, а выплатить можно было якобы за часть разграбленного в Тегеране добра, и Нине по 1000 червонцев в год пенсиону как шестую часть жалованья покойного мужа. Нессельрод поехал к министру финансов Канкрину, побеседовали и решили, чтоб было и великодушно и не столь дорого. Обеим, и матери и вдове, отпускалось по 30 000 единовременно, и обеим пенсион, но уже не червонцами, а по 5000 ассигнациями. Старухе оставалось жить недолго, получалась экономия. И еще один вопрос о Вазир-Мухтаре неожиданно выплыл, вопрос товарный. Князь Кудашев, уже прибывший в город Тебриз и прямо подчиненный Нессельроду, прислал Паскевичу донесение. "Английский министр Макдональд объявил мне, что вещи, покойному министру Грибоедову принадлежавшие, состоящие в вине и провизии, находятся в Тебризе: то и приказал мне спросить у господина Главнокомандующего, нужно ли оные доставить в Тифлис, продать ли в Тебризе или оставить до прибытия российской миссии". Паскевич, умышленно, в отместку, написал сбоку: "Сказать об этом Родофиникину. Паскевич", и отправил в Петербург. В Петербурге Родофиникин усмехнулся хитро на Паскевичеву надписку и надписал с другого боку: "Продать. Родофиникин". Пока прибыла родофиникинская надпись в Тебриз, половина провизии погибла безвозвратно, испортилась. А сахар еще и того раньше продала Дареджана. В Персии тоже занимались Вазир-Мухтаром. Посовещавшись, решили в Тегеране (а Тебриз подтвердил) послать в Петербург Хозрева-Мирзу. Он был молод, притом недурен собою и вовсе не глуп. Если бы его убили в России решили в Тегеране (а Тебриз подтвердил), - было бы жалко, очень жалко, но государство персиянское и династия Каджаров не пострадали бы от этого: принц был смешанной крови, "чанка". В случае, если не убьют, - извиниться и хлопотать о курурах. В свите Хозрева были: хаким-баши - лекарь, Фазиль-хан - поэт, мирзы и беки, назырь, или дядька, пишхедметы - камер-лакеи, три туфендара, или оруженосцы, секретный ферраш (постельный), абдар (водочерпий), кафечи (кофейный), шербетдар (шербетчик) и сундуктар (казначей). У последнего и хранился выкуп - за Вазир-Мухтара. Вынут был из хазнэ Фетх-Али-шаха драгоценный бриллиант, по имени Надир-Шах, а сундуктар вез его в подарок императору. Тотчас Паскевич отдал приказ - никаких особых встреч в Тифлисе не оказывать, кормить обыкновенно, парадов не устраивать и содержать вежливо, но строго.

12

Посидев недельку у Паскевича, Хозрев сильно заскучал и решил: убьют. В дороге ему тоже было несколько скучно. Но когда показалась Москва, у Хозрева, и у Фазиль-хана, и у всех, кто там еще был с ним, отлегло от сердца: их встречали по-царски. Он пересел в карету, запряженную восьмериком, у городской заставы караул отдал честь, а московский обер-полицеймейстер верхом подскакал к его карете и вручил почетный рапорт. Потом с ординарцами поехал в голове процессии, за ним двадцать четыре жандарма с офицером вдоль тротуаров, чтоб народ не толпился, а за жандармами частные пристава с квартальными надзирателями, рота гренадер с музыкой, двенадцать придворных берейторов и двенадцать придворных лошадей в попонах. Когда Хозрев увидел лошадей, он успокоился. Он был хитер, неглуп, очень недурен собою. Дядькою к нему приставили графа Сухтелена. Погода была хорошая, весна, и уже были какие-то воздушные течения, легкие веяния, и лица были кругом радостные, а граф Сухтелен - самым болтливым генералом. И принц понял: удача, не убьют. О, совсем напротив. И тотчас мысли его приняли совсем другое направление, легкое и счастливое. Нессельрод жил в Петергофе. По дороге в Петербург Хозрев заехал туда. Вице-канцлер! Великий визирь! Но опять же погода была превосходная, лица почище были любопытные и радостные, погрязнее - равнодушные, и Хозрев вдруг послал сказать Нессельроду, что он первым к нему не пойдет. Пусть Нессельрод сам к нему явится. Нессельрод отдыхал в это время. Облеченный в цветной, крайне легкого сукна, домашний фрак, он внимательно прочел бумажку от графа Сухтелена и огорчился. Он послал сказать, чтобы Хозрев сам первый явился к нему, Нессельроду, а он, Нессельрод, не пойдет. Хозрев тогда спросил у Сухтелена: а, собственно, на какой предмет идти ему к Нессельроду? Юноша становился резов, но был легок и мил. Тут Нессельрод подумал и сказал Сухтелену, чтобы Сухтелен внушил Хозреву, что целью визита может быть еще и просьба посла доложить о нем государю и получить указания, в каком порядке он должен представиться его величеству. Сошлись на том, что все произойдет нечаянно. Хозрев поедет кататься мимо Нессельродова помещения, а в это время выедут камер-юнкеры и пригласят его выпить чашку чаю и перекусить чего-нибудь с дороги. Хозрев поехал кататься, тут перед Нессельродовым помещением положили красные коврики, выехал камер-юнкер князь Волконский, попросил на чашку чаю, и Хозрев ступил на красные коврики. Напрасно Нессельрод пригласил его. Он действительно вздумал изъяснить порядок аудиенции. И что же? Получился неожиданный результат. Нессельрод довольно четко прочел юноше высочайше опробованный церемониал аудиенции. Юноша слушал. Нессельрод уже заканчивал и торопился, чтоб его не морить: - "Посол - то есть вы, ваше высочество, - объяснил Нессельрод юноше, - приступя, держимую им - то есть вами, ваше высочество, - шахову грамоту поднесет его величеству, которую, приняв, государь отдаст вице-канцлеру, то есть мне, ваше высочество, - объяснил Нессельрод, - а сей - то есть я положит на приуготовленный стол и потом ответствует послу высочайшим именем, и сей ответ прочтен будет послу - то есть вам, ваше высочество, на персидском языке переводчиком". - Не согласен, - вдруг сказал юноша. Так уж его несло по течению: персидские мысли необыкновенно легко приняли совсем другое направление, нежели вначале, когда он гостил у Паскевича. Нессельрод поднял брови и поправил очки. - Я хочу, - сказал юноша, - чтобы сам император мне ответил. Нессельрод крайне озаботился этими словами и понял, что нужно действовать тонко, издалека. - Ваше высочество, - сказал он, - в вашей стране именно принят такой обычай, чтобы его величество шах лично, сам отвечал, а в нашей стране принято, напротив, чтобы его величество отвечал через вице-канцлера, то есть, собственно, через меня. Я в этом случае являюсь как бы собственными устами его величества, ваше высочество. - Ну хорошо, - сказал юноша, - тогда пусть его величество, мой величественный дядя, скажет мне немножко, а остальное уже доскажете вы, ваше сиятельство. Нессельрод почувствовал уступку. - Но не все ли равно, ваше высочество, - сказал он, - в сущности говоря, кто скажет все и кто немножко? - Нет, ваше сиятельство, - ответил разумно Хозрев, - потому что именно его величество шах желает услышать лично от его величества несколько слов о забвении недоразумений. Нессельрод вздохнул. Весна была, легкая погода, юноша был красив и непонятлив. И он почувствовал, что никакого упорства нет у него и что пора идти к столу, белому, чистому, с фруктами. - Хорошо, ваше высочество, - вдруг сказал он. - Согласен.