Сцены из жизни Максима Грека - Мицос Александропулос

Краем глаза Григорий увидел, как рука старца, скользившая быстро и легко, вдруг приостановилась и задрожала в нерешительности, словно встретила на своем пути какое-то препятствие. «Только бы не бросил, — замирало у Григория сердце, — только бы не бросил! Боже, просвети старца, направь его руку! Пусть сделает, что требуется, иначе ждут его беды пострашнее тех, какие он уже испытал. Испустит дух в подземелье монастырской башни, и никто никогда не узнает, где тлеют его косточки. Боже, просвети его, чтобы смилостивился над ним Акакий. Пусти дано ему будет уехать отсюда, пусть поедет к Троице или же на Афон… — Тут писец остановился, перевел дыхание. — И пусть возьмет с собой меня, бедного», — закончил он свою молитву. «Крак», — заскрипело перо, наполнив радостью душу писца. Рука Максима вновь заскользила легко и свободно.

— Слава тебе, господи, слава тебе! — облегченно вздохнул Григорий и на цыпочках бесшумно вышел из кельи, оставив старца наедине со своей работой. Писец знал, что теперь, когда сочинение увлекло Максима, он не мог уже думать ни о чем другом, кроме как об успешном его завершении. Так было, есть и будет со всеми писцами, прежними и нынешними. Григорий из своего опыта усвоил, что хороший писец, принявшийся за дело, подобен мореходу, поднявшемуся на корабль: коль скоро пустился он в путь, то должен привести свое судно в надежную гавань…

Григорий не ошибся. Когда он вернулся в келью с обедом для старца, на лице у Максима он увидел то знакомое выражение, которое дает честному, праведному работнику доброе исполнение духовного труда.

Григорий взял в руки бумагу, прочитал послание. Склонился, поцеловал у Максима руку.

— Да будет с тобой, старче, благословение господне. А я сейчас же примусь переписывать. Сделаю три красивых списка и сегодня же отнесу епископу… Однако пришла мне в голову, святой отец, одна мысль… Прикинул я бедным своим умом, что было бы уместно, если бы ты составил для храма хорошую надпись. Пять строк, не более. Дадим епископу, пусть велит начертать ее на амвоне, во славу и себе и тебе. Сделай, старче, такую надпись!

Удивительно, как совпадали мысли Григория с его собственными! Видно оттого, что они долго жили и работали вместе, Григорий научился читать его сокровенные думы. Так бывало у них часто: что замыслит Максим, раньше него облечет в слова писец. Вот и теперь, работая над посланием, Максим действительно обдумывал короткую, но исполненную душевного тепла и вдохновения надпись, которая могла бы занять видное место в храме, чтобы читали и проникались ее праведным смыслом и клир, и народ.

После обеда Григорий сел переписывать списки, а Максим приступил к составлению надписи. Сочинил он ее быстро, потому что мысль о ней затеплилась в его душе еще раньше. Представил он, будто амвон, живое существо, обращается к восходящим на него священникам, помогая проповедовать добродетельным и просвещенным, наставляя на праведный путь невежественных и порочных, каких — увы! — немало еще среди духовенства.

«Амвон я, прекрасно устроенный и художественно украшенный разноцветными узорами, поставленный посреди церкви для проповедания православным людям боговдохновенных писаний. Вы, рабы божьи, восходящие на меня, смотрите, как восходите: украшены ли души ваши соответственно той проповеди, кою вы громко возвещаете другим? Исполнители велений божьих, примите от него неувядаемый венец и наречетесь великими во царствии его».

Григорий прочитал надпись и на минуту задумался.

— Отец мой, а почему бы тебе не упомянуть имени нашего владыки? Хорошо ли будет без имени? То, что ты пишешь, важно и полезно для всех, несущих службу, но как же без имени владыки? Напиши, молю тебя, еще несколько строк и упомяни имя нашего епископа. Так и напиши — Акакий, и пусть возликует его душа.

Максим взял у него бумагу, взял со стола перо, вздохнул. И не успел Григорий переписать новую строку, как старец уже встал со скамьи. Встал и писец, подошел, прочел:

«К числу прочих отличных и превосходных украшений этого божественного храма, кои изобрел славный епископ Тверской Акакий, принадлежит и это прекрасное сооружение, коим далеко превзошел он вас: и тебя, боговидче пророче, и тебя, Веселиил, первый устроитель скинии».[193]

Спустилась ночь, когда Григорий с посланием и надписью отправился в покои епископа. Максим остался один.

«Сбил меня Григорий, — размышлял он с грустью, — толкнул на поступок, который совершил я не с чистым сердцем, надо это признать. Однако зачем я виню бедного Григория? Напрасно. Он что разумеет, то и говорит, а вот я? Нет, не пытайся укрыться, душа: Григорий здесь ни при чем, соблазн в тебе самой… Господи», — обернулся он к иконам…

— Господи, господи, — повторил он вслух, во весь голос, — нет больше сил, устал я, душа моя почернела, смилуйся, помоги! Сколько еще терзаться мне вдали от родной земли, состарился я в муках, тело мое притомилось, хочу умереть, да не могу — здесь, в чужом краю. Соблаговоли, господи, проявить жалость и сострадание ко мне, бедному, пошли меня на Афон, увижу его и отдам последнее дыхание, пусть кости мои упокоятся там, где я родился, где увидел свет твоего царствия. Судия, почтенный и неподкупный, окажи мне милость, смягчи жестокость несведущих людей, успокой море страстей, заключи и ты, как некий добрый бог, злые ветры в мешок и дозволь моему суденышку войти в желанную гавань. Все в твоей воле, сверши же и это…

Выговорившись, монах умолк и задумался. И снова, подобно рыбаку, отчаявшемуся в ожидании и собирающему снасти, стал укрощать встрепенувшиеся было мечты и надежды. Нет, он, конечно, знал, что вернуться на Афон ему не позволят. Напрасны были его усилия, послания к царю, митрополитам, боярам, тщетно молил он бога, ублажал людей.

— Душа моя, не плачь, — говорил он теперь, — не прельщай себя ложными видениями, не допускай, чтобы скорбь тебя подавила. Многое ты вынесла, вынесешь и все, что еще осталось. Теперь уже путь не долог. Так вооружись терпением. Не печалься, не грусти, не скорби, любезная душа! Ничего ты не укрыла из своих сокровищ, щедро поделилась всем, что имела. Все отдала миру, в который пришла. Не ты в долгу, перед тобой в долгу, но ты долга не изыскивай. Накрыла ты стол, богатый духовными яствами, сидели возле него все, кто испытывал голод и жажду, поели, испили, после же швырнули тебя наземь, пинали, попирали. Общая эта беда, ты-то ведь знаешь, так что не тужи. Пусть грохочет гром, пусть клокочут страсти, ты же храни верность своей мирной, радостной, честной жизни, беседуй с богом. Думай о духовном, ты выполнила свой долг, отведали люди и хлеба твоего, и божественного твоего вина. Утешься этим, душа, крепись, не скорби, но мужайся…