Сквозь столетие (книга 1) - Антон Хижняк

Когда въехали во двор, солдат замолчал. Он всегда так поступал, развлекая раненых своими прибаутками. А возить ему приходилось весь день — с утра до поздней ночи. «Точно молотилка у нашего помещика, — едучи, разговаривал он то сам с собой, то обращаясь к своей лошадке, — без перерыва тарахтит. Туда бросают снопы, а выпадает дробленая солома». Так думал Хатахутдинов о войне.

На пороге школы Пархома встретил преклонного возраста санитар с седыми жесткими усами на бледном, словно высеченном из камня лице. Из-под небольшой фуражки виднелась бритая голова.

— Что у вас? — приветливо спросил санитар, что не вязалось с его суровым видом. — На передовой сделали перевязку?

— Сделали, — ответил Пархом.

— Можете подождать? Видите, очередь, — указал на толпу солдат, заполнявших коридор. — Врач не успевает.

Раненые стояли вдоль стен, лежали на полу, сидели на подоконниках. Ждать пришлось долго. Опершись о стену, Пархом незаметно задремал. Проснулся от легкого прикосновения руки. Посмотрел — перед ним стоял все тот же санитар.

— Извините, пришла ваша очередь. — И указал рукой на дверь, пропустив Пархома впереди себя.

Молодая, миловидная женщина-врач в халате с засученными рукавами кивнула ему, указав на стул, и начала мыть руки. Ей сливала воду девочка лет двенадцати.

— Давайте я помогу снять гимнастерку, — услышал Пархом позади себя приветливый грудной голос. Рядом с ним стояла сестра милосердия в белой косынке с нашитым на ней красным крестом.

Чтобы отвлечься от боли, Пархом рассматривал лицо сестры, пока она разбинтовывала тугую повязку, сделанную солдатами. У нее были быстрые карие глаза на бледном лице, красные полные губы, из-под косынки выбивались непослушные пряди волос. Движения ее рук были осторожными, она старалась снять бинт так, чтобы не причинить боли.

— Покажите, что там у вас, — сказала врач.

Она внимательно осмотрела рану и встревожилась — плохо перевязали. Очевидно, солдаты положили несвежую вату. Да какой с них спрос? Хорошо, что хоть такую повязку наложили. На передовой нет медиков, солдаты сами друг друга врачуют.

Вообще из-за беспечности царедворцев медицина не была готова к такой войне. В мирное время военно-медицинскую службу рассеяли по разным ведомствам, такое положение сохранилось и в военное время. Полная неподготовленность дала о себе знать уже в самом начале боевых действий, в частности, и на участке восьмой армии — здесь никто не заботился о создании госпиталей, всюду царил беспорядок, тысячи раненых оказались без медицинской помощи. Командующий армией отстранил начальника армейской санитарной службы и сам принялся наводить порядок: приказал своим адъютантам и офицерам для поручений немедленно подыскать помещения для госпиталей, реквизировать посуду, укомплектовать несколько санитарных поездов для эвакуации раненых в тыл.

Определенную помощь оказали созданные в России разные добровольные общества и благотворительные организации. Одной из таких неправительственных организаций было Общество врачей имени Пирогова, знаменитого хирурга и общественного деятеля. Оно направило из Москвы на Юго-Западный фронт только что созданный из добровольцев госпиталь.

Самолюбие царских чиновников было уязвлено, и они снисходительно назвали эту медицинскую часть санитарнопродовольственным поездом, хотя в действительности это был обыкновенный полевой госпиталь. Благосклонная судьба сделала так, что Пархом попал на лечение именно к этим благородным людям.

Врач была огорчена, увидев рану нового пациента — она побаивалась сепсиса. Но вслух этого не сказала.

— Что же! У вас… Как фамилия?

— Я записал в карточку, — отозвался санитар. — Гамай. Пархом Гамай.

— Вот что, рядовой Гамай, — приветливо улыбнулась врач. — Рана не опасная. Но придется полежать у нас недели две. Как, Александр Серафимович, найдется место?

Санитар пожал плечами:

— Мест нет, снова привезли раненых… — Его слова прервал оглушительный взрыв. — Снаряд разорвался совсем близко, наверное, из дальнобойного орудия. Они же знают, что тут раненые и больные, а вот пристреливаются.

— Нам не привыкать, Александр Серафимович, — произнесла врач и снова обратилась к нему: — Так что, найдем, где поместить?

Он развел руками:

— Может, в учительской. Хотя и нет мест, но найдем, поставим топчан между шкафом и стеной.

— А может, шкаф вынести из комнаты? — спросила врач.

— И это можно.

— Вот так и сделайте.

После повторного осмотра врач что-то сказала сестре, и та, промыв рану спиртом, дала Пархому пилюлю, а потом сделала укол.

После операции врач сказала:

— Не волнуйтесь, осколок попал в дельтовидную мышцу, но я его вытащила. Сейчас отдохнете, уснете.

— Спасибо вам, доктор.

— Рана скоро заживет, и рука начнет двигаться, и плечо не будет болеть. А сестра сейчас еще один укол вам сделает.

Его положили в небольшой комнате, шкаф вынесли в коридор, и освободилось место для деревянного топчана, обтянутого парусиной; а у противоположной стены стоял столик для санитара, который вел учет раненых.

Пархом даже подумать не мог, почему к нему так внимательно отнеслись и медсестра, и врач, и суровый на вид седобородый санитар. Он и на слова ездового Хатахутдинова не обратил никакого внимания, когда тот сказал, что есть приказ капитана, командира роты, немедленно доставить раненого в госпиталь. А капитан ведь не мог сказать ездовому, что раненый Яковлев подскочил к коменданту и о чем-то говорил с ним. А комендант разговаривал с капитаном, когда тот отбирал солдат в свою роту. Ездовой, сопровождавший раненого Пархома в госпиталь, передал медсестре записку, написанную капитаном.

Пархом задумался. Когда-то он видел медицинский пункт в Юзовке. Хотя то медицинское учреждение и размещалось в убогом помещении, не лучшем, чем эта школа, отданная под госпиталь, но санитар там был, очевидно, неграмотный, потому что он ничего не записывал, а только топил печь и вводил больных. А тут санитар совсем другой. И не похож на служителя, а скорее на врача. И врачи, и сестры обращались к нему с подчеркнутым уважением.

Уже в первые часы пребывания в госпитале Пархом был поражен самоотверженностью этих людей. Они трудились без смены день и ночь, на ногах приходилось стоять часов по двадцать.

После укола Пархом уснул. Открыл глаза и не мог понять, долго ли спал. За столиком сидели сестра и санитар. Он что-то писал, а она диктовала ему, потом они о чем-то разговаривали.

Пархому неудобно было прерывать их беседу, и он сделал вид, что спит. Но то, что он услышал, окончательно развеяло сон. Это нельзя было назвать невежливым подслушиванием. Их разговор был для него такой же ошеломляющей неожиданностью, как взрыв снаряда дальнобойного орудия. Хотелось вскочить с топчана и крикнуть: «Что вы делаете? Ведь рядом с вами посторонний человек, и он все слышит!»

Санитар называл медсестру Марией Ильиничной, а она его, как во время медосмотра, — Александром Серафимовичем. Шла речь о Москве, о детях санитара, о матери медсестры и о ее брате. Из их разговора он узнал, что брат находится за границей, в нейтральной Швейцарии, что зовут его Владимиром. Но что это? Пархом с трудом сдерживался, чтобы не вскочить со скрипучего топчана, и старался дышать тихотихо, боясь выдать себя. Санитар назвал брата Марии Ильиничны Лениным. Ильинична! Так Ленин тоже Ильич! Значит, эта женщина, которая с такой теплотой заботится о раненых, — родная сестра Владимира Ильича Ленина, руководителя большевистской партии!

Пархом был и удивлен, и поражен, и крайне ошеломлен. Здесь, в самом пекле войны, где совсем рядом проходят кровопролитные бои, где ежеминутно погибают тысячи людей по обеим сторонам фронта, идет разговор о партии, о той партии, с которой он с юношеских лет связал свою судьбу.

Вдруг Пархом услышал, как санитар заговорил о нем: «Мне понравился этот молодой человек. Да и татарин, что сопровождал его, все повторял: «Гамай — якши, Гамай — хороший, солдаты любят его, он говорит хорошие слова, он смелый, ведь не зря наградили его Георгиевским крестом». «Если солдат хвалит его за хорошие слова, — слышит Пархом голос медсестры, — значит, наш подопечный честный человек. Да и записка капитана свидетельствует о многом. Надо поговорить с ним». Так вот почему его устроили в этой комнате! Потому что награжден Георгиевским крестом! Это уже Хатахутдинов постарался. Нет у него никакого ордена. Прошел слух еще под Перемышлем, будто бы за тот бой, когда Пархом спас взвод от лишних жертв, командир батальона написал реляцию и подал командиру полка. Да на этом все и закончилось. Но Хатахутдинов — это одно. А какую же записку передал капитан? Очевидно, теперь медсестра будет его расспрашивать! А может, лучше самому завести разговор, ведь со времени пребывания в армии он был оторван от организации. А надо что-то делать. Что именно, он не знал. Очевидно, кто-то из этих людей, и прежде всего симпатичная сестричка, скажет, как поступить. Пархом говорил солдатам, что война не нужна народу, что ее затеяли наши и чужие цари. А может, еще о чем-то следует рассказать? А можно ли выступать открыто, напролом? Арестуют и — на каторгу. Может, надо выжидать? Если бы были листовки, можно было бы их раздавать, подбрасывать, пускай солдаты читают.