Високосный год - Манук Яхшибекович Мнацаканян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А ты чего опаздываешь, обалдуй? — бросил управляющий с язвительной улыбкой.
То ли присутствующие не усекли скрытое ехидство, то ли их уж очень рассмешило неожиданно брошенное слово «обалдуй», оно повторилось тут и там, и все прыснули.
— Молчать, — крикнул управляющий и обратился к еще не успевшему прийти в себя Даниеляну: — И семьи у тебя нет, чтобы сказать, задержался по делу…
— Роланд Сарибекович… — промямлил Даниелян.
— Что Роланд Сарибекович? — неожиданно взорвался управляющий и встал. — Роланд Сарибекович… Ни стыда, ни совести нет у вас. Вы что, ослепли?.. Или управляющий должен все видеть?
— Что случилось? — тут же протрезвел секретарь парторганизации Оганесян.
— Что еще должно случиться? — сказал управляющий. — Человек больше года у нас не работает, а портрет его все красуется на Доске почета…
— Не может быть, — привстал председатель месткома.
— Это уже ни на что не похоже, — бросил заместитель начальника производственного отдела Закарян, заерзал на стуле и заискивающе улыбнулся управляющему.
— Конечно, не может быть, — съязвил управляющий. — Если и я каждый день буду опаздывать на работу, если и я в год раз буду проверять технику безопасности на объектах, я тоже могу сказать — не может быть.
Управляющий сел, зажег потухшую сигарету. Начальнику техотделом Бадаляну показалось, что гроза уже миновала, иначе он не спросил бы, улыбаясь:
— А кто это?..
— «Кто это»?.. — передразнил управляющий. — Та, которая в твоем отделе работала и больше года как уволилась…
Бадалян напряг память.
— Да разве всех упомнишь, — почесывая затылок, сказал Бадалян. — Все приходят и уходят…
— Значит, я должен вместо вас помнить, — рассердился управляющий. И снова встал. — Не выполняете план, я должен отвечать. — Он загнул палец. — Нет товара, доставай, — он загнул второй палец. — Перерасход фонда зарплаты — опять отвечай за вас. Во время работы закрываетесь в комнатах, в шахматы играете, управляющий должен следить за вами, не разрешать… — Он загнул третий палец и обратился к Закаряну: — Не улыбайся, это в первую очередь к тебе относится.
Нет, Бадалян никак не мог вспомнить, чей же портрет висит на Доске почета. Он беспомощно посмотрел на заведующего отделом кадров.
— Агаронян Роза, — официально и сдержанно бросил заведующий отделом кадров.
— А… — хлопнул себя по лбу Бадалян. — Да какой из нее работник… Из-за этой-то дуры такой сыр-бор разгорелся…
Все дружно загоготали. Управляющий попытался придать своему лицу серьезное выражение, но не смог, морщины разгладились, и он широко улыбнулся. Хохот стал громче.
— А что, разве я не прав? — воодушевился Бадалян.
— Ох, Бадалян, ну и сказанул, — хлопнув в ладоши, бросил главный механик Айвазян. — Говорит, какой из нее работник…
— Святая правда…
Послышалось постукивание карандаша. Когда хохот затих, все заметили, что лицо управляющего помрачнело. Воцарилось молчание. Управляющий швырнул карандаш на стол.
— Значит, никудышнего работника на Доску почета повесили?.. — раздался голос заведующего отделом.
— Я был в отпуске, — попытался оправдаться Бадалян. — Приехал, вижу она уже на Доске почета. Верно ведь, Даниелян?..
— Привели фотографа, а, кроме нее, в комнате ни души. Ее и сфотографировали, — проворчал Даниелян.
Удар кулака о стол смыл новую волну смеха.
— Где ваша совесть? — крикнул управляющий. — Я спрашиваю, где ваша совесть?..
Вдали со звоном проехал трамвай.
— Не кричите на нас, — тихо сказал, поднявшись, секретарь парторганизации Оганесян. — Не кри-чи-те!.. — Он задыхался, лицо его побелело. Он прикрыл глаза, глубоко вздохнул и, подняв левую руку, показал культю. — Когда ты в лапту играл, я Родину защищал. Не тебе говорить о совести.
Все ждали нового взрыва, но управляющий потер ладонью лицо и хрипло бросил:
— Идите…
* * *Крыша протекала. Под течью поставили миску — кап-кап, кап-кап… На дворе стояла осень, моросил дождь, тучи стлались над лесом, окутав его туманом. Дождевая вода пропитывалась в стену, стена покрывалась плесенью. В доме — хоть шаром покати, прогнали пса, конуру разобрали на дрова — сожгли. Пес днем пропадал в лесу, появлялся по вечеру, конуры не было, он устраивался под стеной сарая и выл…
Роланд, сунув ноги в брезентовые сапоги отца, выходил во двор, скрючившись от дождя, глядел на единственную ведущую в деревню дорогу. Деда все не было. Хлюпая сапогами по луже, он заходил в комнату, ходил взад-вперед и, не удержавшись, снова выходил во двор.
— Чтоб тебе неповадно было, — кричала мать. — Все тепло в доме выветрил. И чего ты не угомонишься, носишься как оглашенный взад-вперед.
Роланд не слушал мать. От голода сводило кишки. Когда ведущая в деревню дорога сливалась с темнотой, Роланд, сложив ладони рупором, кричал, заглушая вой собаки…
— Дед!.. А дед!..
Знал, что дед всегда приходил затемно, чтобы другие не видели, что он что-то несет в мешке, но все равно кричал:
— Дед, а дед…
Мать, не выдержав, давала ему подзатыльник.
— Чего ты народ скликаешь на наши головы… Ступай покачай сестру, надорвалась, поди, от крика.
— Есть хочу.
— Все мы есть хотим… — Она смотрела на застывшее лицо сына, вздыхала и, не выдержав, ласково шептала: — Ох, сынок, ты теперь наша опора…
Пламя коптилки плясало, тень от люльки, которую он качал, то увеличивалась, то уменьшалась, увеличивалась и уменьшалась…
Кап-кап, кап-кап… Капля со звоном ударялась о миску. Если не слышно звона, значит, она уже наполнилась. Коли забывали, не выливали, вода стекала, просачивалась в земляной пол.
Роланд начинал медленнее качать люльку и, затаив дыхание, склонялся над сестрой.
Глаза сестренки были закрыты, но она чмокала губами. Мать клала на лоскуток несколько изюминок, завязывала в узелок и совала в рот младенцу. Молока нет, что ей было делать? Сколько раз Роланд переворачивал дом вверх дном в поисках изюма — и не находил. Где мать прятала изюм?..
Совсем уже близко слышался хриплый голос деда. Роланд бросал качать девочку, бежал к тоныру
