Шотландские замки. От Эдинбурга до Инвернесса - Генри Мортон

— Но почему они так странно называются — «хопперы»? — поинтересовался я.

— Да потому что вечно прыгают туда-сюда, хоп-хоп, — ответил Джок, но его объяснение показалось мне несостоятельным (скорее всего, он сам его выдумал).

Таков был первый урок, который преподал мне старина Клайд. Эта река представляет собой непрекращающиеся земляные работы! Если вы полагаете, что природа создала Клайд таким, каков он есть, а потом для удобства судостроения поместила его рядом с Глазго, то вы глубоко ошибаетесь. Когда матушка-природа создавала Клайд, ее помыслы ограничивались неглубокой речушкой, где на приволье плещутся осетры! А дальше уже вмешался Глазго. Когда город решил строить корабли, то прежде всего ему пришлось заняться переделкой реки в соответствии с собственными нуждами. Надо было не только изначально углубить Клайд, но и постоянно поддерживать нужную глубину! Более столетия Глазго потратил на дноуглубительные работы. Наверняка ни над какой другой рекой в мире человек не трудился с такой мрачной и целеустремленной решимостью.

Второй урок Клайда заключался в том, что он способен хранить секреты. В отличие от незанятых актеров, Клайд не умеет во время безделья прикидываться «просто отдыхающим». Его верфи, начинавшиеся в Гриноке, постоянно находятся под пристальным вниманием горожан. Строится ли там какой-нибудь корабль или нет; оглашаются ли верфи оживленным перестуком молотков или же там царит мертвая тишина (когда рабочие получают пособие по безработице и, собираясь кучками, толкуют о политике) — все неминуемо становится предметом оживленного обсуждения.

Я взглянул по дороге на Гринок — он производит жалкое зрелище. Порт Глазго выглядит немного лучше, но и здесь царит запустение, и целая компания подъемных кранов скучает вместо того, чтобы переносить с места на место остовы будущих кораблей…

Итак, мы плыли дальше по Клайду, миновали романтическую скалу Думбартон, и где-то в районе Олд Килпатрика река внезапно закончилась и перешла в рукотворный канал, напомнивший мне Суэцкий канал в миниатюре. Теперь по обоим берегам тянулись сплошные судостроительные верфи — самые крупные и самые квалифицированные во всем мире. Небо загораживали неровные контуры огромных мачт, шлюпбалок и серо-стальных подъемных кранов, которые захватывали своей клешней колоссальные грузы и с легкостью переносили в нужное место — так же нежно, как юная модница несет домой пакет с новой парой шелковых чулок.

В воздухе пахло дымом, и запах этот красноречиво свидетельствовал о близости Глазго. Русло, по которому мы двигались, сузилось настолько, что я мог разобрать разговоры людей на берегу. Пейзаж нельзя было назвать прекрасным, но он впечатлял — как впечатляет любое зрелище бед и проблем Человека.

На протяжении нескольких миль я увидел двадцать или тридцать недостроенных кораблей. Некоторые из них представляли собой не более чем остовы и напоминали скелеты китов в музеях; другие успели обрасти корпусами — еще ржавыми или уже покрытыми ярко-красной киноварью. Парочка кораблей выглядели почти готовыми для встречи с бутылкой шампанского. Одно же судно под названием «Герцогиня Йоркская» лежало в доке на боку — ужасно молодое и неопытное, но впереди у него маячили долгие годы плавания по волнам Атлантики.

Здесь у Клайда был совершенно иной звук — тысячи молотков деловито стучали по металлическому корпусу, и стук этот эхом отдавался в пустом чреве корабля. В общий хор вплеталось дребезжание электрических клепальщиков и визг терзаемого металла. Взглянув наверх, я увидел крошечных человечков, которые висели в подвесных люльках возле стальной громады будущего корабля и колотили молотками по раскаленным добела заклепкам. Каждый такой удар порождал сноп золотых искр: они летели вниз и гасли на лету, еще не достигнув земли.

— Изумительное зрелище! — поделился я своими впечатлениями с Джоком. — А я-то думал, что верфи Клайда бездействуют.

— Ничего изумительного, — отреагировал Джок. — Все далеко не так хорошо, как кажется.

Он объяснил мне: сегодня многие корабли строятся, что называется, по себестоимости — просто для того, чтобы не закрывать верфи. Сообщил, что Клайд загружен едва ли на сотую долю полной мощности, а затем вдруг перескочил на политику — начал проклинать Версальский договор, и тут я потерял нить его рассуждений.

— Послушай, Джок, один книготорговец из Глазго сказал мне, что, когда на воду спускают новый корабль, объем продаж книг резко увеличивается!

— Ну да, а кондитер расскажет вам, что они в этот момент продают больше булочек!

— Но тогда выходит, что каждое новое судно — это как большой стакан виски в холодный день: он согревает сердце Глазго и пробирает его до кончиков пальцев.

Джок облизал губы и сказал с одобрительным видом:

— О да, это очень хорошее сравнение… Да только виски уже не тот, что в старые добрые времена!

Что за невероятная река! Кто бы мог поверить, что этот канал станет местом рождения военно-морского флота? Все юные корабли лежат под углом. Если их спускать на воду по прямой, то они наверняка врежутся в противоположный берег.

И что за романтическая река! Я видел на верфях лодку-плоскодонку, она выглядела так, будто когда-нибудь поплывет при свете полной луны по широкому Нилу к Луксору. Я так и вижу стайку американских студенток на палубе, которые щебечут: «Эй, посмотри на эту луну! Висит так низко, что, кажется, можно достать и съесть, как апельсин!» А в соседнем доке строился большой корабль: в один прекрасный день ему суждено принять на палубу британских майоров, навсегда покидающих жаркие берега Индии и возвращающихся в родную Англию. Бок о бок с этим кораблем стоит грузовое судно, которое в будущем станет курсировать между белыми городами под пальмами. Оно будет приплывать в эти города, обменивать английский бензин на сахар и вновь уплывать за горизонт, растворившись в неизвестности.

И все это время — пока под молотками рабочих рождаются новые корабли — на верфи Глазго возвращаются из разных концов света флотилии, в прошлом построенные на Клайде. На их продымленных трубах осела соль далеких морей, на побитых корпусах отражается опыт странствий в чужие страны.

Они причаливают к тем самым верфям, где некогда лежали на боку, пустые, беспомощные и дожидались своего рождения. И тут же — стоит лишь кораблям занять свое место в тесных водах дока — возле них возникает обычная круговерть со стуком молотков и снопами летящих искр. Ибо, несмотря на все трудности и горести минувшей войны, отец Клайд продолжает снаряжать своих детей и посылать их в дальние океанские плавания…

Передо мной проплывал город — в сизой дымке тумана, в грохоте трудолюбивых молотков. Наконец наша лодка скользнула под мост, и я поднялся по железной лестнице на набережную Брумилоу. Наше путешествие по Клайду закончилось, я был в Глазго.

Над дощатым покрытием показалась голова Джока, и он задумчиво произнес:

— Я вот думаю: все-таки вы нашли отличное сравнение!

— О чем это ты?

— Да о виски же! — ответил Джок.

Глазго ноябрьским вечером…

Густой туман, который целый день не давал продохнуть горожанам, немного рассеялся. Теперь он висел в воздухе легкой дымкой в воздухе — так, что все уличные фонари отбрасывали на тротуары конусы света в виде перевернутой буквы «V». Улицы были заполнены гуляющими — мужчинами и женщинами, которые вышли поразвлечься после рабочего дня. Вечерний полумрак то и дело оглашался взрывами смеха, люди толклись возле освещенных витрин, где выставлялись пирожные, часы, кольца, автомашины, шелковое белье и прочие достойные товары.

В этот час звуковой фон Глазго в основном состоял из людской болтовни, изредка прерываемой дребезжанием трамваев: маленькие вагончики, разноцветные словно «неаполитанский лед»[48], выворачивали из-за поворота и направлялись в сторону Ренфилд-стрит. Откуда-то издалека доносился колокольный звон, астматический кашель мотора — это междугородний экспресс прочищал горло перед дальней дорогой в Лондон, но самые характерные звуки доносились с реки — внезапное резкое взвизгивание, словно наступили на хвост зазевавшемуся терьеру — это подавали сигналы буксиры, прокладывавшие себе путь по узкому руслу Клайда.

А толпы горожан движутся непрерывным потоком. Некоторые торопятся домой в Поллокшоу и в Кроссмайлуф (очаровательное название!) — то место, где Мария Стюарт некогда села на коня[49]. Иные же предпочитают посидеть в кафе и ресторанчиках за плотным ужином с чаем — традиционной трапезой, в которой шотландцы достигли непревзойденных высот по части неудобоваримости (ибо хоть вы меня режьте, а я не могу поверить, что чай сочетается с мясным филе!). Есть и такие, которые отправляются потанцевать — это удовольствие стоит три шиллинга, в то время как мы у себя в Лондоне платим тридцать — или посещают театры. Большая же часть горожан просто слоняется по ярко освещенным улицам до тех пор, пока последний «неаполитанский лед» не подхватит их и не отвезет в родной Камлахи или Мэрихилл.