Точка росы - Александр Викторович Иличевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тёмная полоса леса за спиной исчезла почти сразу, и скоро показалось, что я возвращаюсь обратно, что кружит. На ветру я быстро озяб, и тревожная мысль о том, что снова тяжко заболею, становилась всё назойливее. Наконец попалась почти заметённая лыжня, очевидно, моя собственная. Ветер швырял снег за ворот. Я покатился в какую-то ложбину и уткнулся в противоположный склон, упал. Сломав верхушку лыжи, я мог теперь только шагать и наверняка замёрз бы окончательно, как вдруг сквозь завывания и шелест ветра услышал собачий лай и двинулся на него. Пахнуло дымком, и мало-помалу обозначился забор, дом с садом, в котором дрожали и раскачивались деревья, будто прося о помощи. Калитка была занесена снегом, открыть её не получилось, и я, лыжи через забор, перелез и сам под заливистый лай собачонки, которая, как только я спрыгнул во двор, взлетела на крыльцо и пропала в сенях. Последовал было и я за ней, но не решился войти, потому что собачка стала рычать, могла и тяпнуть от страха. Долго я стучал в дверь, потом в окно, теплившееся светом за занавеской, с сугробами ваты между рамами. Наконец снова выскочила собачонка, и появилась женская фигура, закутанная в пуховый платок.
— Пустите погреться, — сказал я. — Шёл через поле из лесу и заплутал в такой метели. Замёрз.
— Заходи, не стой, избу выстудишь, — проговорила женщина сердито. — Куда вас только носит, городских. Скидывай одежду. А ну, Рекс, пусти, — сказала она собаке.
Я разулся, разделся, прошагал по пёстрой вязаной дорожке. Меня всего стал бить озноб, тётя Даша — так звали эту женщину — заставила меня залезть на печку, а сама села чистить картошку, наварила, дала паром подышать. Кое-как я согрелся, тут и картошка с маслом, и чёрный хлеб с луком пригодились. Пока ел, тётя Даша положила картошки на другую тарелку и отнесла в комнатку за занавеской. Оттуда позвали:
— Мальчик, мальчик, ты в шахматы играешь?
Я шагнул, отодвинул занавеску.
Первое, что увидел, — комната была полна икон. Я не сразу разглядел лежащего в постели мальчика. Это был мой сверстник — мальчик-калека, горбатенький, с отнявшимися ногами. Так я познакомился с новым своим другом.
Тётя Даша в сыне души не чаяла. При всей своей неподвижности Митя был необыкновенно подвижен умственно, читал прорву книжек, постоянно посылал мать в библиотеку. Единственное, что меня смущало, — это иконы. Тогда я ещё ни разу не был в церкви, лишь однажды видел, как плакальщицы держат в руках иконы.
В тот день мы сыграли с Митей несколько шахматных партий и выяснили, что оба увлекаемся физикой. Я рассказал, что собираюсь поступать в заочную физико-техническую школу при МФТИ. Глаза Мити заблестели.
— Дашь задачи? — спросил он тихо.
Я обещал. Митя показал мне свою коллекцию оловянных солдатиков. Потом мы разобрали несколько шахматных партий, которые он провёл в турнире по переписке. Трудно было представить, что я своим ходом доберусь сюда ещё раз, и тётя Даша записала мне адрес дома, стоявшего на отшибе: Горького, 12.
Митина мама проводила меня на автобус, и запомнился этот день ещё и тем, что по возвращении мне сильно досталось от родителей.
После того похода я слег с бронхитом. Пока болел, послал Мите почтой задачи, и мы стали переписываться, точнее, играть в шахматы по переписке и обмениваться решениями факультативных задач. Весной на электричке я выбрался к ним и в тот год бывал в Дмитровцах регулярно.
Что влекло меня к Мите? Впервые в жизни испытанная жалость? Его неутомимый ум? В детстве хватало смышлёных сверстников, но никто из них не собирался стать монахом. А Митя — собирался.
— Как же ты можешь верить в Бога, если учишь физику?
— Ньютон занимался теологией, — возразил Митя. — Господь не может не радоваться тому, что кто-то познает Его Творение.
На меня это признание произвело большое впечатление. Я даже не стал об этом рассказывать дома, хотя от матери никогда не имел секретов. Ритуально-служебная сторона религии вызывала оторопь. Однажды мы, дети, шли на рыбалку мимо церкви в Черкизово. Что-то заставило меня подняться на паперть и заглянуть сквозь стёкла двери в тусклый свечной сумрак, царивший внутри. И я увидел гроб, очевидно, шло отпевание. Другой раз по дворам нашего посёлка разнеслась новость, что в одной из квартир проходит прощание с солдатом, погибшим в Афганистане. Мы не знали этого парня, но решили пойти вместе со всеми — и увидели страшный цинковый гроб, прикрытый кумачом, и венки, и старух-плакальщиц, ужасно вывших.
Признание Мити заставило меня впервые подумать о Вселенной как о чем-то живом. Он сказал, что хотел бы стать монахом, в то время, когда сидели с ним у костра на речке, — я привёз его на коляске к Лукьяновскому перекату. Я разжигал костёр, проверял вершу, кипятил в котелке чай, и потом мы долго смотрели, как поднималась луна, тускнели перед ней звёзды, и пойма реки затягивалась парной дымкой, наполнявшей мир таинственностью. Трудно было потом найти дорогу, потемневшую от обильной росы. Тяжеловато приходилось обратно толкать коляску, но Митя помогал мне изо всех сил.
Тётя Даша рада была нашей дружбе, всегда приветствовала меня: «Ну, здравствуй, полярник!» Так она меня прозвала, потому что тогда, спасшись от метели, я рассказал, что хотел испытать хоть немного из того, что испытывали Амундсен, Скотт, Шеклтон.
Это Митя рассказал мне историю Сталкера — мол, есть на берегу Волги такое особенное место, где исполняются сокровенные молитвы. Найти это место непросто: нужно всю Волгу по обоим берегам пройти от устья к истоку и обратно. Нужно идти и молиться Христовой молитвой. И как дойдёшь до того самого места, так Господь тебя и помилует. «А ещё такое место есть в Иерусалиме», — сказал Митя. «Ещё бы, в Иерусалиме много таких мест», — заметил я, совершенно не подозревая,
