Фонарь на бизань-мачте - Лажесс Марсель

— Успев улизнуть из дома, где он только что совершил свое гнусное преступление, еще до того, как сбежавшиеся соседи обнаружили исполосованное ударами шпаги тело полкового штаб-лекаря Гуйи, он заявился ко мне, сударыня. Я же, сраженный усталостью и алкоголем, спал мертвым сном. Проснувшись, я тотчас заметил, что кто-то унес мой сюртук и штаны, а вместо них на стуле лежит чужая, вся в пятнах крови одежда. Я обомлел. Еще ничего не зная о происшедшей трагедии, я как-то мгновенно понял, что мое поведение довело меня до беды. Я словно бы враз отрезвел и с ужасающей ясностью осознал, что нет мне спасения нигде. Я думал о том, что никто уже больше не сможет мне доверять. Что я буду падать все ниже и ниже. Я сидел на кровати, уставившись на чужое платье, как вдруг, подняв голову, увидал в дверях своей конуры капитана. Он сказал совсем просто: «Мне нужно с вами поговорить, но прежде спрячьте-ка это», — и указал на испачканную одежду. Я сунул ее под матрас, и капитан присел на кровать. Словно бы в помутнении разума выслушал я его предложение стать управляющим в имении Белый Замок. Я запротестовал, он продолжал настаивать. Мы были в разгаре спора, когда явилась полиция. На вопрос, не встречал ли я нынче графа, я честно ответил, что нет, и тогда они рассказали о преступлении, добавив, что его видели утром в западном пригороде. Все знали, что мы проводим в притоне целые ночи, поэтому и пришли ко мне. Так как солдаты не торопились уйти, капитан надменно спросил: «Вы позволите нам, господа, закончить важную для меня беседу с новым моим управляющим?» Полицейским пришлось убраться. А капитан назначил мне встречу на следующее утро возле казарм.

— И к вечеру вы были здесь.

— Да, и я понял, что жизнь еще может быть милостивой ко мне, — сказал Кетту.

— Капитан хорошо поступил, — просто сказала госпожа Шамплер.

— Я более не притрагивался к картам, сударыня. А что до вина…

— Я знаю, Кетту. Не хотите ли предложить мне руку, чтобы спуститься в гостиную? — сказала старая дама. И этим как бы одобрила и скрепила славный поступок своего мужа. Кетту это понял, а госпожа Шамплер подумала: «Я всегда знала, что его имя не может быть подлинным, слишком оно необычное…»

Когда они спустились на первый этаж, колокол, созывающий к ужину, еще не звонил.

— Возвращаю вам вашу свободу, — сказала Кетту госпожа Шамплер. — Пойду искать Доминику. Хочу ей кое-что предложить. Посидите пока в гостиной или в библиотеке.

— Лучше я выйду до ужина в сад, — сказал управляющий.

В гостиной звенели детские голоса и, угадав присутствие там невесток, госпожа Шамплер украдкой скользнула в дверь, которая выводила на наружную лестницу. Большая сторожевая собака, подбежав, стала прыгать вокруг нее. Одна лапа была у собаки короче других.

— Что ж, пошли, Эпиктет[19]! — сказала она вполголоса.

Обойдя дом, она миновала флигель, где жило семейство Тристана, и, сопровождаемая собакой, вступила в аллею, другим концом упиравшуюся в амбары. Впереди шли рабы с большими подносами.

Едва бросив взгляд во внутрь амбара, госпожа Шамплер обратила внимание на свернутый и лежащий в углу матрас лейтенанта Легайика: несмотря на запрет врачей, он, по всей видимости, вернулся на свой корабль.

«Я ошиблась, — подумала госпожа Шамплер. — Мне казалось, Доми займется раздачей ужина. Ну, ясно…» Она не стала входить. Сказала больным с порога, что просто пришла пожелать им спокойной ночи. «Что я могу для них сделать, для этих бедняг?» — вздохнула она. Цинготным, кроме обильной здоровой пищи, необходимы еще и лекарства, которые есть лишь в военных госпиталях. Дня через два, через три, как только прибудут носилки, всех их отправят в Порт-Луи. Им ничего не грозит, а вот морякам, она знала, придется сменять друг друга в пути, чтобы их охранять. Знала она и то, что Вилеон, которому ампутировали ногу, по мнению врачей, теперь уже вне опасности. Операцию сделали на «Матросской трубке», и больного так и оставили на борту корвета.

Идя назад по аллее, она столкнулась с Розелией, которая пробирала за что-то двоих рабов, тащивших огромные чайники с сильно пахнущим снадобьем из померанца.

— Я несу им успокоительное, — сказала славная негритянка.

— Ты у нас вообще семи пядей во лбу, — растроганно улыбнулась старая дама. — Мне тоже, возможно, понадобится твой отвар.

— Я об этом уже позаботилась, госпожа.

Каждая пошла дальше своей дорогой. Госпожа Шамплер двигалась маленькими шажками. Острый ночной ветерок охлестывал ей лицо, и она вдруг почувствовала себя удивительно бодрой. Все окна дома были освещены, и на какой-то миг ей почудилось, что лейтенант сейчас выглянет из окна своей комнаты и, как бывало, махнет ей рукой — мол, скорее, поторопись!

Первый удар колокола раздался, когда госпожа Шамплер увидела у парапета фигурку в светлом. Собака кинулась к ней, радостно взвизгивая. Именно Доминика, заметив, что пес хромает, лечила ему лапу, и это она придумала ему кличку.

— Тихо, тубо, Эпиктет, — весело сказала она, подходя к госпоже Шамплер.

При одном звуке этого голоса бабушка ощутила, как сердце ее наполняется нежностью. Никогда в жизни, какие бы пылкие чувства ее ни обуревали, она не могла победить стыдливости, которая сковывала ее перед внуками и детьми. Она редко сама целовала их, разве что в Рождество, в Новый год или в день имении, но утром и вечером непременно совала им руку для целования. Теперь, когда она постарела, ей случалось порой упрекать себя в холодности и сухости, зная прекрасно, что не суха она, не равнодушна и что в течение всех этих долгих лет она была только любовь, воплощение любви.

— У нас еще есть минутка, Доми, пока второй раз не ударит колокол, — сказала госпожа Шамплер, — я искала тебя. Дошла до амбаров, которые лучше бы называть лазаретом.

— Действительно. И вообще, — ответила Доминика, — все так переменилось у нас со вчерашнего дня! Если бы здесь был Брюни…

Единственная из всех внуков, она называла деда по имени. «Ты не дедушка, — однажды сказала она ему, когда ей было пять лет. — Я знаю. У дедушки из Шамареля большая белая борода, и он ходит с палкой. А ты ездишь на лошади, командуешь кораблем, носишь красивый мундир, а иногда у тебя на груди блестят звезды. Не могу же я называть тебя папой, раз у меня есть другой. Как же мне говорить?» — «Зови меня просто по имени, если тебе это больше нравится. У меня есть имя, как и у всех».

Бабушка словно воочию вновь увидела эту сцену: внучка со сжатыми за спиной кулачками, а лейтенант на кресле-качалке в «навигационной». Уговор был скреплен фантастической скачкой на коленях у деда. «Боже, как быстро летит время!» — подумала госпожа Шамплер. И уже вслух, подхватив ее фразу, спросила:

— Если бы здесь был Брюни?..

— Он бы вернулся в строй немедленно, я уверена в этом, несмотря на свой возраст! Но сколько ему теперь было бы, бабушка?

Она слишком поздно заметила, что говорит о деде в прошедшем времени. Госпожа Шамплер, немного помедлив, ответила:

— Семьдесят пять, Доми.

Она вспомнила его последний отъезд. Впереди шагал раб, придерживая лошадь за повод. Она шла рядом с мужем. Никогда их прощанья не были напряженными, чересчур чувствительными, и ни единого разу она не пустила при нем слезу, когда он уходил. В шестьдесят шесть лет он держался вполне молодцом, плечи гордо откинуты, волосы хоть и с проседью, но густые, взгляд ясный. «Спасибо тебе, что пришла…»

Госпожа Шамплер взяла внучку за руку.

— Я искала тебя, Доми, чтобы сделать тебе одно предложение…

Она говорила спокойным голосом, и у Доминики вырвался вздох облегчения.

— Мне, бабушка?

— Не хотела бы ты поселиться в будуаре рядом со мной? Из него можно сделать чудесную комнатку.

— Бабушка, ты не шутишь?

По живости тона госпожа Шамплер угадала во тьме и ее осветившееся лицо, и сияние глаз.

— Тебе это так приятно, малышка?

— Не могу сказать до чего!

Она крепко сжала руку госпожи Шамплер.

— А мама? Ты знаешь, она не очень-то интересуется нами, но любит, чтобы мы были под боком, папа и я.