Темные тайны - Гиллиан Флинн

Кажется, ему удалось убрать следы ног, хотя было трудно определить, какие принадлежат Диондре, а какие — страшному незнакомцу (кто это, черт побери, был?!). Он протер все, до чего она дотрагивалась, — выключатели, топорище, стол и тумбочки на кухне, все у себя в комнате. Диондра появилась в дверях со словами: «Я протерла шею Мишель», но Бен старался не слушать, не думать. Не думай. Не думай. Кровавые надписи на стенах пришлось оставить, потому что он не знал, как их убрать. На теле матери, после того как Диондра размахивала топором, появились новые жуткие, глубокие раны. Он двигался как робот, про себя удивляясь, как можно сохранять такое хладнокровие и когда же он не выдержит и потеряет сознание, но тут же приказывал себе не распускаться, будь, блин, мужчиной, а не хлюпиком, делай то, что нельзя не сделать, будь мужиком, а потом они с Диондрой выскользнули на улицу — дома уже стоял запах сырой земли и тлена. Прикрыв на секунду глаза, он увидел кроваво-красное зарево, а в голове мелькнуло: Истребление. Смерть.

Либби Дэй

Наши дни

Наверное, я снова лишусь пальцев, думала я, притаившись возле бензозаправки, где почти час ждала Лайла и растирала гудевшие ступни. Каждый раз, когда мимо проезжала машина, я пряталась, опасаясь, что меня ищут Кристал и Диондра. Если найдут, мне не убежать. Они меня прикончат. Я много лет хотела умереть, но в последнее время мысли о смерти перестали меня посещать. И уж точно не хотелось погибать от рук этих мерзавок.

Я позвонила Лайлу (оплата за счет вызываемого абонента) из будки возле заправки, даже не надеясь, что аппарат работает. Он заговорил со мной еще до того, как отключилась телефонистка: «Ты слышала? Ты слышала?» — «Ничего я не слышала и слушать не желаю. Просто приезжай за мной! Забери меня отсюда!» Я положила трубку прежде, чем он успел задать вопросы.

— Что произошло? — спросил Лайл, затормозив рядом.

Я бросилась внутрь, обнимая себя за плечи и стуча зубами от холода.

— Эта зараза Диондра живее всех живых. Отвези меня домой.

— Тебе нужно в больницу. Ты видела, что у тебя с лицом? — Он включил свет в салоне, чтобы я себя разглядела.

— Главное, что оно не онемело.

— Или в полицейский участок. Что случилось? Я знал, что надо было ехать с тобой. Либби, скажи, что произошло!

Я рассказала. Все — от начала до конца, прерывая повествование рыданиями, во время которых он вникал в смысл сказанного, и заканчивая судорожными всхлипываниями: «И потом они… они… пытались меня убить…» Последние слова я выталкивала из себя сквозь горькие всхлипывания, так маленькая девочка жалуется матери, что ее обижают.

— Значит, Диондра убила Мишель, — повторил Лайл. — Мы едем в полицию.

— Нет, не едем. Мне нужно домой, — упрямо повторяла я сквозь слезы и сопли.

— Мы должны поехать к копам, Либби, должны.

Я начала вопить, выкрикивать оскорбления, стучать по стеклу, брызжа слюной, но это еще больше укрепило его в решимости отвезти меня в полицию.

— Ты и сама захочешь туда поехать, Либби, когда после всего, о чем ты узнала здесь, я расскажу тебе то, что должен рассказать.

Я понимала, что именно это и нужно сделать, но в мозг стучались воспоминания о том, что происходило после гибели моей семьи: долгие томительные часы сидения в полиции, где я снова и снова рассказываю, что произошло, ноги не достают до пола, остывшее какао в пластиковом стакане, я никак не могу согреться, страшно хочется спать, полное изнеможение, истощение сил, когда даже лица не чувствуешь, и… можно говорить все, что угодно: это не имеет ровным счетом никакого значения, потому что все мертвы…

Лайл включил обогреватель на полную мощность и направил вентилятор на меня.

— В общем, Либби, у меня для тебя новости. Наверное… короче, я рассказываю, да?

— Не изводи меня, Лайл, говори.

Мне не хватало света, я продолжала блуждать глазами по парковке, чтобы убедиться, что меня никто не преследует.

— Помнишь Ангела — Спасителя-от-долгов, о котором тогда говорили в Клубе? Его поймали с поличным в пригороде Чикаго, где он помогал инсценировать гибель какому-то бедолаге с фондовой биржи. Все должно было выглядеть как несчастный случай во время прогулки верхом. Ангела взяли на тропинке, где он собирался камнем размозжить своему клиенту череп. Имя Ангела — Кэлвин Диль. Из бывших фермеров.

— Ясно, — сказала я, понимая, что история на этом не кончается.

— Так вот, как оказалось, он помогает людям умереть с восьмидесятых годов. Хитрая бестия — все тридцать два человека, которых он прикончил, оставили ему расписки, в которых клянутся, что сами его наняли.

— И?

— Одна из расписок написана рукой твоей матери.

Я вдруг перегнулась пополам, но продолжала смотреть на Лайла.

— Она наняла его, чтобы он ее убил. Но чтобы убил только ее одну. Чтобы можно было получить страховку и спасти ферму. И спасти вас, дочерей и сына. Расписка в полиции.

— Но как?! Ничего не понимаю. Диондра убила Мишель, у нее дневник сестры. Мы только что говорили, что Диондра…

— В том-то и дело. Этот Диль строит из себя народного героя — без преувеличения, последние несколько дней у здания следственного изолятора толпятся люди с плакатами типа «Дело Диля правое». Этак о нем скоро и песни слагать начнут: видано ли дело, помогал умирать людям, чтобы банки не могли конфисковать их имущество да чтобы еще и страховые компании раскошеливались. Сейчас везде только о нем и говорят. Диль сказал, что не признает себя виновным ни в одной из тридцати двух смертей, он утверждает, что это как самоубийство, при котором присутствует врач. Достойная смерть достойного человека. Он готов нести ответственность только за гибель Дебби. Он сказал, что она вошла как раз в то время, когда он помогал Пэтти, — и все пошло наперекосяк. Он переживает только из-за Дебби.

— А как же Мишель?

— По его словам, он ее даже не видел. Зачем ему лгать?

— Двое убийц, — сказала я. — Одна ночь и двое убийц. Вот ведь судьба.

Пока я пряталась в лесу, потом тихонько плакала на заправке, истерила в машине у Лайла и, наконец, пыталась убедить сонного помощника шерифа, что я не сошла с ума («Чья вы сестра?»), я потеряла семь часов. К утру Диондра и Кристал не оставили никаких следов. В буквальном смысле. Они облили свое жилище бензином, и оно выгорело дотла еще до того, как на пожар выехали пять пожарных машин.

Я рассказывала, что со мной произошло, много-много раз, меня сначала слушали недоверчиво, но потом, кажется, поверили.

— Нам просто нужно немного больше улик, чтобы доказать ее причастность к убийству вашей сестры, — сказал следователь, тыкая в пластиковую чашку с остывшим кофе у меня в руке.

Через два дня у меня на пороге возникли полицейские. У них были фотокопии двух маминых писем. Узнаете ли вы ее почерк? Не хотите ли прочесть?

Сначала я прочла расписку, очень простую, в несколько строк, где она снимает с Кэлвина Диля ответственность за ее убийство.

Второе письмо предназначалось нам.

Дорогие мои Бен, Мишель, Дебби и Либби!

Вряд ли мое письмо когда-нибудь до вас дойдет, но мистер Диль любезно согласился оставить его у себя, и от этого у меня немного легче на душе. Не знаю. Ваши бабушка с дедушкой всегда говорили мне: «Твоя жизнь не должна быть бесполезной». Я так и не смогла сделать полезной свою жизнь, зато могу принести пользу своей смертью. Надеюсь, вы все меня простите. Бен, что бы ни происходило, ни в чем себя не вини. Ситуация порой выходит из-под контроля — я должна поступить так, как поступаю. Я это очень хорошо вижу. В некотором смысле я даже испытываю гордость. Мою жизнь всегда определяли какие-то случайные события и неприятности. Хорошо, что сейчас «неслучайное событие» все снова расставит по своим местам. Это будет счастливый несчастный случай. Заботьтесь друг о друге; я знаю, что Диана поможет. А грустно мне только потому, что я не увижу, какие замечательные люди из вас вырастут. Но я так уверена в своих детях, что об этом можно и не жалеть.

Обнимаю вас.

Из меня словно выпустили воздух. Гибель мамы не принесла пользы. Сначала я испытала по отношению к ней приступ ярости, но потом попробовала представить последние кровавые минуты в нашем доме, когда она, умирая и видя умирающую Дебби, поняла, что все пошло не так и ей ничего не изменить в этой неудавшейся жизни. Гнев сменился приливом странной нежности, которую, наверное, испытывает к своему ребенку мать: по крайней мере, она попыталась что-то изменить. Попыталась, а в тот последний день пыталась сделать это, как не смог бы никто другой.

А я, зная все это, попытаюсь обрести покой и мир в душе.

Кэлвин Диль

3 января 1985 года

04:12