Швея из Парижа - Наташа Лестер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот Эстелла осталась одна и сама понятия не имела, кто она теперь. Не могла разобраться в своих чувствах. Да и остались ли они у нее? Она не в силах была думать о Лене, которая ушла навсегда, о маме, об Алексе, потому что они в каком-то смысле тоже ушли; Эстелла не знала, увидит ли их когда-либо. Не хотелось и думать, почему мама оставила себе только одну дочь и кто отец ее и Лены – уж точно не погибший французский солдат, как утверждала мама.
Вместо того Эстелла решила заняться продажей оставшихся рулонов ткани – сшить из них что-либо достойное не получится, а надо что-то есть и на что-то жить. Она наблюдала, как распродается ее недавно созданный бизнес, рулон за рулоном. Время от времени перечитывала статью из «Вог» и удивлялась – неужели это правда? Неужели идеи, которые раньше били из нее фонтаном, совершенно иссякли? От общения с закупщиком из «Форсайта» она увиливала; все равно показывать нечего.
Однажды в конце ноября она сидела в мастерской. Облака легкой дымкой проплывали на фоне солнечного диска, создавая особенный, неяркий свет – дымчатый, стальной, с примесью синевы, напомнивший о светомаскировке и о той ночи, когда они с Алексом сидели за роялем и он пел чудесную песню. Той ночи, когда Алекс поцеловал ее руку и Эстелла увидела в его глазах голод – настолько сильный, что не могла отвести взгляд; на несколько секунд в мире остались только она, Алекс и этот стальной свет. Эстелла никогда не чувствовала себя настолько парадоксально – свободной и в то же время заземленной. Словно неба не существовало. Словно весь белый свет растворился, оставив только их двоих.
– Алекс, где же ты, черт возьми? – пробормотала она. – И мама? Где она?
В ответ облака взяли верх и полностью поглотили солнце. И все же ощущение той ночи на Монмартре осталось с Эстеллой – необычное ощущение одновременного освобождения и заземленности, – и ее рука сама потянулась за карандашом и тетрадью для эскизов. Эстелла пролистала ее и добралась до набросков, сделанных на борту летающей лодки: платья всех цветов неба развевались по ветру и дождем струились по телу; женщина в любом из таких платьев будет выглядеть так, словно только что прилетела со звезд. Эстелла поняла, что модели хороши. Больше, чем хороши – лучшие из всех, которые она когда-либо придумывала!
Она открыла новую страницу и принялась рисовать. И так просидела несколько часов в темноте, не включая свет и уже едва разбирая, что рисует; но ей и не нужно было видеть, рука сама водила карандашом по бумаге, преобразуя возникающие в голове образы в эскизы. Идеи били ключом, она почти ничего не стирала – корректные пропорции, точно прорисованные детали: поясок делал акцент на талии в нужном месте, форма рукава была идеальна, в одной модели Эстелла приколола пион на плечо, в другой – завязала в виде цветка шарфик, в третьей смело поместила бутон на воротник.
Эстелла нашла акварели и добавила в эскизы красок. Юбки словно закружились; игра света и теней вдохнула в рисунки жизнь, словно чья-то рука – если бы могла дотянуться – водила кистью прямо по ткани, минуя стадию бумаги.
Эстелле показалось, будто хлопнула дверь; она совершенно точно почувствовала спиной порыв сквозняка и поежилась от озноба, однако ни это ощущение, ни даже голос, который произнес едва слышно: «Эстелла…» – не заставили ее обернуться.
Она всего на секунду подняла голову от тетради и вновь уткнулась в нее. Вот что значит игра воображения: задумалась и как будто опять перенеслась в ту парижскую ночь, даже голос Алекса мерещится.
И тут она услышала его вновь, уже громче:
– Эстелла?
На этот раз она обернулась и увидела в проходе силуэт мужчины. Алекс всматривался внутрь настолько нежно и нетерпеливо, что ноги сами понесли ее через вестибюль. Не успев ни о чем подумать, она безоглядно бросилась к нему. Алекс сделал шаг вперед и, едва она подскочила к нему, подхватил на руки. Эстелла обвила ногами его талию и впивалась ему в губы, все крепче и крепче, и ей все казалось мало; она отчаянно торопилась взять от него все что могла, пока он не исчез снова.
Они простояли так несколько секунд – одной рукой он подхватил ее под коленями, другой придерживал за спину, стискивая тонкую ткань платья. Все тело Эстеллы изнывало, а губы не желали отрываться от губ Алекса. Целовать бы и целовать его, попытаться рассказать, какой была дурой, как заблуждалась, как сильно хотела его и как не могла перестать о нем думать. Кажется, Алекс понял, потому что не отпускал ее, отвечал тем же, вбирал Эстеллу в себя. Он прошел чуть вперед и посадил ее на скамью. Эстелла все еще обвивала ногами его талию, и Алекс не мог дотянуться до ее лица, отодвинуться хотя бы чуть-чуть и лишь вглядывался в нее так глубоко, будто мог видеть насквозь.
– Боже, как я соскучился.
– Я боялась, ты погиб.
– Ты переживала?
– Я была в ужасе.
Алекс склонился лбом к ее лбу; она слышала его такое же неровное дыхание, как и у нее, слышала стук его сердца и своего собственного – ритмы совпадали идеально.
– Я должен это прекратить. – Алекс отстранился. – Вокруг тебя много мужчин намного лучше меня.
Эстелла любила его все больше – за неуверенность, за нежелание марать ее в том, что он называл своим полным взлетов и падений прошлым и недостойным настоящим.
– Алекс, только попробуй прекратить! Клянусь, я стану еще более назойливой и колючей. Ты даже не представляешь, какой я могу быть! – Она улыбнулась. А вот Алекс не воспринял ее слова как шутку.
– Я совершал страшные вещи, Эстелла. А хуже моего отца никого не было на свете. Тебе лучше встречаться с тем, кто больше знает светлую сторону жизни, чем темную, кто вырос в любви, а не в ненависти. Однажды ты посмотришь на меня и подумаешь – зря позволила себе целоваться со мной.
