Цирк "Гладиатор" - Порфирьев Борис Александрович

— Рубль даю!

— Эх, была не была, одново живём! Бери трёшку!

— Да зачем так? Зачем? — приговаривал растроганный до слёз Никита, дёргая парня с шапкой за полу, но тот отмахивался, посмеивался. А через некоторое время воскликнул:

— Стой, хватит. Считал я; лишнего тоже ни к чему.

Народ не расходился, раздавались шутки, смех. Парень долго пересчитывал деньги, потом скомкал их, стал совать в Никитины карманы.

— Бери, на двадцать один рубль лишка собрали. Двести семьдесят один карбованец! Промахнулся я малось.

— Зачем, зачем столько? — растерянно говорил Никита. — Я и с Александрова бы больше полсотни не взял…

— Держи, выпьешь за наше здоровье.

— Да непьющий я… Борец… Нельзя мне…

— Ничего, для ради такого случая можно… А то нас пригласи… Да шутю, шутю я.

Толпа редела, люди расходились в разные стороны; наконец Никита остался один, спустился к реке, опёрся на решётку, но ничего не видел — слёзы стояли в глазах. Думал: «Вот бы рассказать об этом Донату с Локотковым… Всё–таки — люди хорошие… И их больше, чем плохих…»

53

Весна 1914 года в Петербурге представлялась Коверзневу пиром во время чумы. Всё, что происходило за стенами его квартиры, было страшно, и он старался не выпускать Нину из дому — хотел уберечь её от этих ужасов. Люди того круга, в котором он вращался последние два года, с неистовством одержимых стремились не думать о надвигающейся катастрофе. Одни сломя голову бросались в биржевые комбинации, чтобы вечером повеситься на подтяжках, привязанных к спинке кровати. Стремительные авто увозили других к роскошным женщинам, любовь с которыми кончалась спринцеванием или ледяной водой Фонтанки. Опиум и карты увеличивали число самоубийц. Предсмертные проклятия и сухие щелчки выстрелов заглушались больными звуками танго, и те, кто ещё не нашёл своего конца, в исступлении обнимали худые обнажённые спины женщин под плач скрипок и завывание флейт. Приближение конца чувствовалось во всём. Его воспевали поэты и художники, напоминая со страниц ярких журналов о том, что выхода нет.

На чемпионат в цирк «Гладиатор» люди приезжали не за тем, чтобы любоваться красотой человеческого тела и силой, — их привлекали гипертрофированные мышцы, синяя татуировка, кровь, идущая из горла во время двойного нельсона, и смерть от перелома позвоночника.

Коверзнев всё меньше и меньше времени отдавал цирку. Передав свисток своему помощнику, он уезжал домой, брал на руки Мишутку, ходил с ним по анфиладе комнат, чувствуя на себе благодарный взгляд Нины.

Днём он сидел в библиотеке, писал. С тоской видел, что его рассказы и очерки перестают нравиться публике — в них уже не хватало остроты. Он поднимался, шагал из угла в угол, думал зло: «Вам бы, наверное, понравилось, если бы я главным героем нового рассказа сделал осведомителя из охранки — Татуированного».

Нина робко стучалась в дверь — приносила кофе. Сердясь на то, что она помешала ему думать, он надувался.

Однажды он в раздражении даже крикнул на Нину, а увидев в её глазах слёзы, бросился к ней, стал успокаивать, уговорил ехать в театр.

Последний раз Нина была в опере год назад и сейчас сидела, устало поставив острые локти на бархатный барьер ложи, удивлённо глядя на сцену. А там мужчина и женщина, наречённые по–библейски Авелем и Адой, заламывая руки, объяснялись друг другу в любви под мрачную музыку Вейнгартнера; Ева соблазняла их отца — Адама, за что изгонялась со всем его семейством из рая; её сын Каин силою принуждал Аду отдаться ему и выдворял своего братца по отцу в чужие страны, а когда тот находил там новый рай и возвращался за своими сородичами, чтобы призвать их к блаженству на новом месте, Каин в бешенстве убивал его… И вместе с Авелем гибла мечта о новом, светлом рае для человечества…

Ругая себя за то, что выбрал отвратительнейшую оперу, которую ни в коем случае нельзя было показывать Нине, Коверзнев косился на неё, вздыхал.

Она хмуро молчала.

И только дома, намного позже, сказала:

— Это страшно, когда люди внушают друг другу, что в мире нет ничего, кроме смерти…

Кутаясь в платок, добавила:

— И твой чемпионат — это гнилая пена того, против чего вы так боролись с Ефимом.

Имя Верзилина было произнесено в этих стенах чуть ли не в первый раз.

Коверзнев промолчал. Подумал: «Как я ни стараюсь уберечь её от того, что происходит, она видит всё… Ефим да Никита — вот для неё настоящие люди. А меня она и в грош не ставит».

А она, словно угадав его мысли, сказала:

— Был бы здесь Никита — мне было бы гораздо легче… Гораздо легче…

Коверзнев опять начал лихорадочно листать газеты, запрашивать знакомых арбитров. Но Никиты не было. И вдруг однажды, просматривая отчёт о чемпионате в цирке Саламонского, он обратил внимание на борца Уланова, который в трёх схватках подряд уложил своих противников знаменитым Никитиным грифом. Коверзнев насторожился, и когда в четвёртой схватке Уланов добился победы при помощи грифа над самим Шемякиным, дал телеграмму: «Срочно расшифруйте псевдоним Уланова». На другой день пришёл ответ: «Кланяйтесь Нине Георгиевне жму руку Сарафанников».

Нина словно преобразилась. Подкидывая на руках маленькое тельце сына, она приговаривала:

— Вот и нашёлся наш дядя Никита, нашёлся!

Коверзнев договорился с Джан — Темировым о том, что уезжает в Москву, и обещал привезти оттуда победителя чемпионата. «Или это будет Поддубный или Сарафанников; во всяком случае какая–нибудь звезда. Мы сделаем вспрыскивание в нашу труппу, что сразу оздоровит её».

14 мая Никита встретил его на Николаевском вокзале. Оба обрадовались встрече, Коверзнев нашёл, что Никита возмужал, стал уверенно держаться, научился непринуждённо носить костюм, правильно говорить. На вопрос, чем объясняется перемена фамилии, Никита пожал плечами и ответил:

— Ещё Ефим Николаевич предупреждал меня, что хозяева больших чемпионатов связаны круговой порукой и не возьмут меня под своей фамилией, так как я тогда помешал Чинизелли.

Коверзнев рассмеялся:

— Ну, брат, это все давно забыли. Видишь меня? Я в самых наилучших отношениях с Чинизелли, — и, вздохнув, добавил: — Были мы тогда оба с Ефимом дон–кихотами… Слава богу, всё прошло… Ну, как у тебя дела? Первое место возьмёшь?

— Что вы, — совершенно искренне удивился Никита. — Дай бог, третье, за Поддубным и Заикиным.

— Фю‑ю! — свистнул Коверзнев. — Ты мне нужен с первым местом для моего чемпионата. Как же я тебя сделаю чемпионом мира, если ты здесь займёшь третье место?

— Вашему Татаурову здесь и третье не занять, — усмехнулся Никита.

— Первое место займёт кто угодно, — строго сказал Коверзнев, — лишь бы я захотел этого.

— Ну тогда я у вас и бороться не буду.

— Ишь ты какой стал? — удивился Коверзнев и рассмеялся: — Да как ты отваживаешься со мной говорить таким тоном?

Никита даже не смутился, передёрнул плечами.

Коверзнев откинулся на спинку стула, с удивлением глядя на борца. Объяснил свою новую теорию: цирк — это тот же театр, и чем лучше режиссёр подберёт труппу борцов и распределит между ними роли, тем больше будут удовлетворены зрители… Потом, сильно приукрашивая, расписал чемпионаты в цирке «Гладиатор». Но Никиту больше интересовала Нина. Коверзнев нахмурился, рассказал кратко: «Ничего. Живёт. Воспитывает сына. Не работает. Леван уехал с Терезой…»

После молчания выслушал Никитин рассказ. Подробно расспросив о бое с быком, подумал: «Вот бы его выпустить в «Гладиаторе» с таким номером! Петербуржцам бы это понравилось!» Потом он неожиданно вспомнил, что на днях вот и Леонид Арнольдович Безак уехал в Мадрид. «Увидит знаменитые корриды. Бой с быком — это почище борцовского чемпионата». И вдруг новая идея осенила Коверзнева: «Увезти Никиту в Испанию, показать на лучших пласах борьбу русского силача с быком, с огромной помпой привезти его оттуда в Петербург!..

В здешнем чемпионате большой славы ему всё равно не заработать». О том, что ревнует Нину к Никите и поэтому хочет оттянуть их встречу, Коверзнев старался не думать.