Додик в поисках света - Андрей Лазарев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Мы едем искать отца Савватия, – объявил Гак. – Хочешь с нами?»
Додик закивал. Ему было интересно.
Человек Памфил оказался художником. Он грустно сказал:
«Есть мнение, что в связи с общим заговнением жизни и искусство должно повернуться хрен знает куда. Это в корне неверно!»
Он сурово пожал Додику руку.
«Когда смысл картины есть тебя огорчить, расчленить и обидеть, измарать все самое светлое… – продолжил он с еще большим подъемом, – это совсем не искусство, а искус и жопа! Живописи мы противопоставим иконопись! Вместо заговнения жизни мы будем писать светлые образы!»
Дальше обнаружилось следующее. Овладев за несколько лет техникой писания светлых образов, Памфил столкнулся с озадачивающим противодействием некоего батюшки. Вначале батюшка благословил. Потом стал ворчать о каноне. И, наконец, разозлил Памфила совершенно, обозвав реформатором, мазилкой и чуть ли не обновленцем.
Тут Памфилу и подвернулся под руку ретивый Гак, и вместе они быстро выяснили, что где-то в северных лесах, неподалеку от одного известного монастыря живет полу-отшельником иконописец Савватий. Про него говорят очень многое, но важно, что святость его несомненна, и что он тоже пишет иконы, и как-то так, что не все священники и епископы его одобряют.
Додику все это очень понравилось. Он загорелся желанием повидать настоящего святого. Он даже немного заскулил от восторга, на что «почти обновленец» Памфил скривил рот.
«Ничего, ничего, – поспешил его успокоить Гак. – Мы с Давидом с детства знакомы. Не подведет».
Это «знакомы», и особенно «Давид» немного кольнуло Додика, но он решил, что православным людям так полагается разговаривать: торжественно и без особенных нежностей. А в том, что Памфил настоящий православный, он не сомневался.
Они доехали на поезде до города, оттуда на автобусе – до монастыря. Додику ужасно хотелось пожить в палатке и чего-нибудь съесть из кастрюли, переделанной мамой Галей в котелок. Однако деловитый Гак, переговорив со степенным пузатым монахом, выяснил, что за рубку поленницы дров им запросто предоставят на троих свободную келью. Пока Гак с Памфилом ухали с топором над дровами, Додик понуро шлялся по огромному огороду, пугаясь бородатых мужчин в длинных одеждах, которые неожиданно выскакивали из-за грядок. За колку дров им, кроме кельи, еще досталась кастрюля грешневой каши, миска кислой капусты и полбуханки свежепеченного хлеба. Запах всего этого, уютно распределившись по келье, так и не ушел за целую ночь.
«Хорошая жизнь, здоровая жизнь, – начал рассуждать художник Памфил, когда все уложились по лавкам, в синтепоновые, свежекупленные спальники. – Монастырская жизнь самая полезная для христианского организма. Вот только прение велико. И соблазны», – он заохал.
Гак позевал и сообщил, что степенный пузатый монах знает отца Савватия, и объяснил, что найти его очень просто.
«Потому что и люди здесь все простые, и каждый всех знает! – обрадовался Памфил продолжению темы. – Не то, что в миру…»
Он немного подумал и сообщил лично Додику:
«Вот еврею в монастыре все до фени. Никакого спасения».
Гак в темноте угрожающе засопел. Непонятно, что он думал о евреях вообще, но давать в обиду Цыпленка не собирался.
«Особенно тем, которые дров не кололи. Всегда так», – развивал тему Памфил.
Он неожиданно осерчал.
«Не, я понимаю, что он твой друг. Но, ты, Гаков, нянчишься… Вот мы все евреев баюкаем… Еще песенку ему спой… Все мы нянчимся! А страна… Страна в жопе!»
Памфил так разволновался, что вылез из спальника, и стал чиркать спичками. Гак угрюмо слушал. Памфил зажег свечку и продолжил свои разглагольствования.
«Все угасает… Самолеты вон падают каждый день… Кладбища разоряют… Утечка мозгов… Твои, между прочим, Давид, и текут…»
Памфил показал руками, как падают самолеты, и – волнообразными движениями – как утекают мозги.
Додик покивал, не понимая толком, какая связь между самолетами и мозгами, и куда же последние могут течь.
Памфил же, словно желая отвлечься от скорбных мыслей, и немного проветриться, подошел к узкому окошку, и открыл форточку.
«Во! – крикнул он слегка приглушенно. – Смотри, это не бес?»
Додик вздрогнул. Гак, обрадовавшись смене тяжелой еврейской темы, тоже соскочил на пол. Они стали вглядываться в темноту и рассуждать на пару.
«Ну, как-то дико неприятно смотреть… – объяснял Памфил. – Слушай, шевелится. Надо молитву, что ли, прочесть».
Видимо, от волнения, молитва у него не пошла. Додик тоже подошел к окошку, протиснулся под локтем Гака, и они стали смотреть все втроем. На полпути к огороду маячило нечто белое, отдаленно похожее на человека. Но на какого-то пушистого, безголового, и страшного.
Гак все же сумел внятным голосом прочесть «Отче наш». Памфил подпевал. Белая фигура не исчезала.
«Как же здесь может быть бес? – осмелился уточнить Додик. – В монастыре?»
«Э-э-э, – тоскливо протянул Гак. – Вокруг монастыря всегда нечистая сила копится, это известно».
«От зависти», – подтвердил Памфил, который, вероятно, в виду общей беды, слегка помягчел по отношению к евреям вообще или к Додику в частности.
В окно он уже не смотрел, а сел обратно на свою лавку, нюхнул воздух и задумчиво предположил:
«Может, нам чудится, может, капуста перебродила?»
«Может, это монах… ну, погулять вышел?» – в ответ высказался Гак.
«Такой мохнатый?»
Они еще так порассуждали минут двадцать. Додик, убедившись, что загадочная фигура, если и шевелится, то только чуть-чуть, и, на первый взгляд, к ним никакого интереса не проявляет, успокоился, и тоже вернулся на лавку. Он еще немного послушал спор, а потом плавно уснул, словно всю жизнь только и делал, что ночевал в монастырских кельях.
Наутро выяснилась постыдная правда: мохнатый бес предстал перед всеми троими как тулуп, наброшенный на старый пень.
«Во, монастырь! Довели страну… тулупы валяются…» – завел свое Памфил, а Гак помрачнел.
Ночное происшествие настроило всех на недоверчивый лад. Боясь заплутать, Гак повел их по словам степенного монаха столь осторожно, что они как раз и сбились с пути. Настолько, что пришлось даже ночевать в лесу. Памфил опять попрекал Додика желанием въехать в рай на христианском горбу, воспевал радость труда и в результате палатку ставили вместе, но целый час. Комары, не привыкшие к такой роскоши, кусали их жадно и торопливо. Лес вздыхал, словно грезил о чем-то прекрасном и далеком.
Додик расчесал до крови обе щеки и задумался о других насекомых, как-то клещах, скорпионах и даже змеях. Спать в келье на лавке ему понравилось больше, чем в палатке на лапнике.
Наутро Гак, словно опомнившись, уверенно указал им одну малозаметную тропку. По его мнению, именно такие, заросшие, непроторенные тропинки, и должны вести в святые места. Они еще чуть побродили. Причем Додик не шел, а честно тащился, сгибаясь под рюкзаком, и совершенно забыв, что он тут делает, среди комаров и насупленных пилигримов. Но час спустя Гак наткнулся уже на просторную, двухколейную дорожку, проложенную прямо по траве, через лес. По дороге, определил Памфил, проехали совсем недавно.
Еще через полчаса они увидели, кто проехал. Чуть углубившись в кусты, на дорожке стоял замызганный «жигуленок», из которого раздавались неясные голоса. Мужской басовито ворковал, но в нем проскальзывали угрожающие интонации. Самым частым словом в ворковании было: «сымай». Женский был пронзительный и недовольный. «По носу, по носу!» – толковал этот голос. Потом женщина завизжала, уже совсем возмущенно.
«Ага!» – провозгласил Гак и подбежал к машине.
Его решительно не заметили. Он постучал, а потом, сурово выпятив челюсть, резко распахнул дверцу машины. Тут же наружу вывалились девушка в сарафане и в полусдернутой вязанной кофточке, а также носатый и долговязый парень, который за эту кофточку держался и продолжал ворковать. Заметив Гака, он, быстро переступая ладонями по девичьему животу, втянулся обратно в автомобиль и поднял стекла. Додик, который тоже приблизился, разглядел, как парень прижался лбом к стеклу, с выражением грусти и какой-то привычности на лице. Словно не в первый раз и, увы, не в последний, как только он преступал к куртуазному приключению посреди дикого леса, кто-то докучный являлся из чащи, и делал так, что он выпадал из машины. Нос у парня был велик, почти как у Додика, но с хохляцкой прозрачностью на хрящах.
Девушка между тем встала, оправила свою кофточку и протянула Гаку ладошку.
«Здравствуйте!» – сказала она бодро и весело.
Гак пожал руку и начал стесняться. Девушка была симпатичная. Правда, с лица ее не сходило выражение некоторой благодатной приподнятости. В ожидании грядущих чудес она все время подносила руки к лицу, то ли намереваясь восторженно помолиться, то ли удивленно обнять саму себя за плечи. У нее были белесые волосы и широкий лоб, как у Памфила.
