У кладезя бездны - Александр Афанасьев

— Это уже не остановить.

— Все можно остановить, сын мой. Все в воле Его и само дыхание наше — в Его руке. Все в воле его.

Капитан фрегата понял, о чем идет речь. Он не был подлым или злым человеком, и ему не нравилась идея сдавать своего человека. Но выхода не было.

— Но там мой человек!

— Господь наш страдал и умер на кресте за чужие грехи. За наши с тобой грехи, сын мой, те, которые мы уже совершили, и, наверное, те, которые еще предстоит нам совершить. Можем ли мы отринуть эту жертву?

Абиссиния, город Доло Одо

Сомалийско-абиссинская граница

Стекла были пыльными и пропускали мало света, даже днем в комнате царил полумрак. Усугубляло дело типично арабская решетка на балконе, но не металлическая — а искусно сделанная из того же материала, из которого построен дом. Раньше — она заменяла людям стекло, теперь же — дополняла его. Без стекол здесь было нельзя жить — слишком много пыли идет с гор.

— Когда это снято? — Паломник внимательно рассматривал фотографии. На ней было несколько машин Daimler-Benz G, пробивающихся через сутолоку улиц приграничного города Доло Одо. Вот они поворачивают. Вот они въезжают куда-то, за массивный забор какой-то виллы, ворота приметные — красного цвета.

— Две недели назад, итальянец… У этого палача здесь дом и женщина. Некоторые говорят — белая женщина…

Ничего удивительного в этом не было. В отличие от британцев в Индии — итальянцы в Сомали достаточно легко сходились с местными, что мужчины, что женщины. Но для генерала белая женщина недопустима, потому что он — политический лидер и вождь племени, даже не племени, а целой группы воинственных племен. Черные, вопреки распространявшемуся левыми в Европе мнению — были намного большими националистами и расистами, чем белые. Так что ничего удивительного нет в том, что генерал ее прячет.

— Когда он здесь будет?

— Не знаю, итальянец… Но рано или поздно он придет сюда, как приходит любое животное к водопою, чтобы утолить жажду. Тогда ты и убьешь его, итальянец.

Паломник достал флеш-карту в стальном корпусе, подсоединил к ноутбуку, любезно предоставленному ему торговцем — здесь было уже многое от двадцать первого века, особенно если это были бурские или германские земли. Начал просматривать спутниковые снимки, потом — вышел в Интернет, нашел сайт, где были карты местности, сделанные на основе спутниковых снимков, и стал просматривать их. Двадцать первый век давал большие возможности всем — и террористам, подобным генералу, и спецслужбам — и даже одиночкам.

— Ты убьешь его, итальянец? Убьешь?

— За что ты так ненавидишь его?

— Генерал должен умереть… Его люди пришли к моему отцу и убили его за то, что он отказался отдать генералу то, что он считал своим. Генерал убил многих… очень многих из нашего племени. Ты не поймешь, как мы ненавидим его, итальянец…

— Отчего же — пожал плечами Паломник — пойму…

Африка была Африкой и оставалась ей несмотря ни на что. Если отсюда уйдут европейцы… а в последнее время в Европе все громче и громче раздаются голоса за свободу колонизируемых народов — то меньшая часть местных бросится отсюда куда глаза глядят, в любое цивилизованное место, а большая — станет с наслаждением вырезать друг друга, мстя за старые обиды, реальные и надуманные. Местные были совсем не такими, как их представляли левачащие благодушные европейцы. Они были расистами, большими, чем белые, они были трайбалистами — не националистами, как те же русские или немцы — а именно трайбалистами, ставящими на первое место не нацию, но племя. Они были совершенно не готовы к государственности, даже те, кто учился в нормальных школах. Потому что если представитель одного племени придет к власти в государстве, созданном европейцами — то он тотчас станет продвигать всех своих и притеснять чужие, чуждые ему племена и дело закончится большой кровью. Парадокс — но они ненавидят представителей соседнего племени намного сильнее, чем колонизаторов — европейцев, и если сейчас все племена Сомали объединились против итальянцев — то, как только итальянцы уйдут — они начнут резать друг друга. Для них совершенно пустым звуком является закон, как средство нормального сосуществования разных людей на одной территории, для них закон — это то, что выгодно лично им и их племени в данную минуту. Если у меня изнасиловали жену, зарезали сына и угнали скот, это плохо, если я сделал то же самое в отношении человека из другого племени — это хорошо. Конфликт между племенами возникали как раз по этому поводу… достаточно было украденного быка или мула, чтобы разгорелась резня. И если сейчас есть, кому ее остановить — то если они уйдут останавливать будет некому и резня будет продолжаться до полного обессиливания противоборствующих сторон. Государство — так не строят.

Вот и генерал — получив власть, пусть даже на очень короткий промежуток времени, пока к берегу не подошли авианосцы и десантные суда — сделал все, чтобы уничтожить врагов и отобрать все, что можно у тех, кого он считал чужаками. Так он и бросил в землю — семя вражды, которое должно было дать всходы. Завтра, послезавтра… какая разница? Генерал был приговорен к смерти и должен был умереть.

— У генерала есть поблизости войска?

— Конечно есть, итальянец… К северу отсюда в горах большой лагерь… очень большой. Они скрываются в пещерах, много стреляют. И дальше — есть…

Так и есть.

— А германцы?

— А что — германцы. Германцы закрывают на это глаза… пока не происходит ущерба им самим. Генерал знает это, он приказал всем своим людям не связываться с германцами.

Так и есть. Они много раз направляли ноты протеста в МИД Священной Римской Империи, на что получали отписки. Проклятая игра… все в нее играют, конца-края этому нет. Германцы ждут… как грифы у тела раненого, но еще живого льва. Когда то давно — они не смогли захватить всю Африку. Теперь, с дружками-бурами — могут попробовать…

— Вы пытались подобраться к его лагерям?

— Зачем, итальянец? Я простой торговец… это сделаешь ты… если тебе будет нужно.

Три пикапа «Ауто Юнион», простых и надежных рабочих лошадок Африки въехали в город Доло Одо с юга, по дороге, ведущей со стороны Мандерры. Ни на одном из них не было пулемета, хотя турели стояли, потому что германцы и Негусси Негус хоть и дали им приют, но здесь такого не позволяли. Машины были почти новенькие, выпущенные на заводе в Нойештадте, откуда они расходились по всей Африке — их передала генералу абиссинская разведка, во главе которой стоял рейхскриминальдиректор со странным для абиссинца именем Манфред и фамилией Ирлмайер. Немцы чувствовали себя в Абиссинии настолько свободно, что на ежегодных парадах рядом с троном Негуса, который ради этого выносили на площадь, не протолкнуться было от коричневых рубашек Африканского корпуса Рейхсвера и черных — полиции и гестапо. Нельзя сказать, что это было плохо: Абиссиния была одной из самых нормальных стран Африки.

В каждом из пикапов сидело по четыре боевика в кабине и столько же — на сидениях, устроенных в кузове каждого пикапа. Это были не просто боевики, навербованные в лагерях беженцев — семеро из тех, кого генерал послал разобраться с чужаком, были бывшими военнослужащими итальянских колониальных войск, и знали, что такое армейский порядок. Остальные были соплеменниками генерала, выделившимися во время войны и партизанских действий и приближенных генералом за личную храбрость, позволявшую им убивать оккупантов, и достаточную опытность, позволявшую им оставаться при этом в живых. Все они проводили с генералом много времени лично, охраняли его и его имущество — и поэтому генерал послал их разобраться с негодяем, приехавшим убить его — больше послать было некого. Генерал был уже генералом без войска, потому что за время гражданской войны и сопротивления, которое южнее зовут чимуренга — его армия растаяла как дым и теперь под его началом были лишь бандформирования его клана хабр-гадир и немногий оставшиеся в живых к этому времени офицеры его штаба. Он был командиром Великой армии сопротивления — но так было только на бумаге, потому что армия сопротивления представляла собой невообразимую мешанину племенных, религиозных бандформирований (как мусульман, так и христиан-католиков) просто уголовных банд, вырвавшихся из разгромленных тюрем. И вся эта масса формально подчинялась ему лишь по одной простой причине — через генерала шли деньги. Генерал был символом Сопротивления — и те, кто имел какие-то интересы на севере Африки, а это были белые люди — платили относительно цивилизованному генералу как человеку, который учился в настоящей школе и настоящем военном училище, впитал в себя какие-то ценности и нормы западного мира и не кинут нанимателей, взяв их деньги, как сделал бы каждый второй африканец или африканский араб. Генерал был связующим звеном между сопротивлением и инвесторами и поэтому он должен был оставаться в живых. Пока цели Большой Игры — не будут реализованы.