Арка святой Анны - Жоан Алмейда Гарретт

— Помню я все это, помню, а вот увидишь, король сюда пожалует в тот миг, когда они меньше всего будут его ждать, и в королевской деснице будет меч, уготованный самим господом на погибель тиранам и притеснителям народа.

— Скорее бы содеял господь это чудо, Жертрудиньяс. Не то худо мне придется; ведь не далее как сегодня был у меня проклятый епископов сводник, его податной, что сбор за вино взимает; он по утрам народ обирает в податной палате, а вечерами занимается ремеслом демона-искусителя, не дает покою честным женщинам и девицам города Порто…

— Все ради того, чтобы сослужить службу церкви божией и приумножить ее воинство!.. Так они говорят…

— Да уж, голубка! И откуда только взялся этот епископ… на нашу голову.

— Его покойный король назначил. В конце его жизни все им вертели, как хотели, особенно монахи да священники и военная братия, можно подумать, бог отдал это королевство им в собственность… Только не бог, грех так говорить, дьявол это содеял за наши грехи. Но что сказал тебе податной?

— Будь он проклят! То самое и сказал, что всегда твердит: что нужно бы мне быть поблагоразумнее да поосторожнее; что следовало бы мне пойти туда, куда велено, либо принять епископа у себя; что не дело гнать пинками прочь фортуну, когда она стучится в двери… А буду упрямиться, так не видать мне больше мужа, похоронят его заживо в подземельях епископского дворца, где забудет он, что такое луна и солнце, будет сидеть на хлебе и воде, словно каторжник с королевской галеры. И подарки мне принес, богатые самоцветы, золото тонкой работы, я сидела ткала, так он мне все это в подол бросил, а назад брать не хотел, так я в конце концов…

— Что же ты в конце концов сделала?

— Швырнула драгоценности ему в лицо что было мочи. У него все лицо было в царапинах, так ему и надо!

— Так ему и надо, Аниньяс, родная! А что этот подлый податной?

— Почернел от злости и обиды, ни слова не сказал, подобрал с полу все эти жемчуга да золото… а красивые были драгоценности!.. Упрятал все под свой балахон и ушел, даже не попрощался, только все бормотал сквозь зубы, покуда спускался по лестнице, «ты еще за это поплатишься!».

— Да, голубка, тебе есть чего бояться, теперь я это вижу; но мы еще сумеем найти выход.

— Кто это — «мы»?

— Я… мы, с божьего соизволения; мы и наша добрая звезда.

— Мы! Тебе шестнадцать лет, мне двадцать, твой дядя при дворе, мой муж в Лиссабоне! Что нам делать, одиноким женщинам, некому за нас вступиться!

— Некому?

— Ну, не то чтобы совсем некому, у меня есть моя крестная и заступница святая Анна.

— А у меня есть Васко, он хоть и не святой, а чудо содеет.

— Твой Васко! Как может он пойти против епископа, если сам при нем состоит?

— Он столько же состоит при епископе, сколько я при халифе Гранадском.{20} Он студент, но не собирается быть священником и как только достигнет того возраста, когда дядя ничего с ним не сможет поделать, отправится в Саламанку.

— В Саламанскую пещеру!{21} Опомнись, голубка! Ты что, хочешь, чтобы малый стал колдуном?

— Колдуном! А разве стал колдуном мой дядя? Он столько лет там пробыл, зато какую угодно хворь и болезнь вылечит своими снадобьями да бальзамами, потому и состоит при особе самого короля дона Педро, помоги ему боже, и тот его ни на шаг от себя не отпускает, никаким другим лекарям не доверится!

— Но что может поделать твой Васко, ведь мне вон как туго приходится!

— Он должен немедля отправиться к королю дону Педро и доложить ему обо всем, чтобы король оградил нас своим правосудием, приехал сюда и велел бы высечь этого треклятого епископа и повесить его каноников, монахов и сборщиков податей.

— Я очень проста, но все-таки не так проста, как ты, Жертрудес. Стало быть, король дон Педро должен вступиться за двух бедных молодок, причем одна из них я, то есть простолюдинка, и покарать дворян и сеньоров, которые все могут и которые испокон веков делали все, что хотели? А тем более клирики! Увидела бы я такое в наших краях, сказала бы, что мир вывернулся наизнанку.

— А вот увидишь, увидишь! — возразила восторженная Жертрудес тоном, который не сумела бы воспроизвести самая экзальтированная сентябристка или «пеструшка»,{22} наша современница, — тоном, исполненным такой твердости и веры, что ей без дальнейших испытаний предоставили бы право гражданства в республике, которую… в любой из республик, которыми время от времени прельщает нас полиция себе во славу и нам в успокоение.

— Вот увидишь, — продолжала она, — и ждать придется недолго, ибо еще есть бог в небесах и правосудие на земле; не вотще вопиет невинная кровь, обагрившая столько лобных мест; не вотще рвутся к небу вздохи из стольких застенков; не вотще льется столько слез в этих краях из-за бесчинств и злодеяний наших палачей. Ты еще увидишь короля дона Педро в этом городе, увидишь, как затрепещут злодеи и обратятся в бегство. Только бегство им не поможет, им не уйти от карающего меча правосудия.

— Они пойдут против него, девушка, с них станется, откажут ему в повиновении, хоть это их долг, поднимутся против него, отрекутся от него, хоть он король их и повелитель.

— С них станется, это верно. И они могут отлучить его от церкви и обозвать еретиком либо мавром. Но тем хуже для них, Педро Суровый будет еще суровее с теми, кто нанесет ему такое оскорбление.

— Но он, говорят, такой мягкий и великодушный, так легко прощает изменникам!

— Да, он таков; но у того, кто прощает, терпение тоже может иссякнуть, у дона Педро оно уже иссякало, и не раз, теперь он не станет дожидаться, пока оно иссякнет снова.

— Услышь тебя бог, милая Жертрудес, уж так я боюсь, что засадят меня в подземелье епископского дворца, и никогда больше мне…

— Не засадят, не будет этого. А теперь иди спать, Аниньяс, уже поздно. Завтра ты услышишь добрые вести и узнаешь, что я не дремала и старалась ради тебя.

— Доброй ночи, Жертрудес, доброй ночи, милая соседка! Воздай тебе бог за то, что меня утешаешь: если бы не ты, я бы давно уже умерла от одного только уныния, либо нечистый меня попутал бы, и… Нет, этому не бывать, даже и без тебя! Доброй ночи!

— Доброй ночи!

И тем же путем, каким пришла, с той же осторожностью простосердечная Аниньяс проследовала к себе в дом.

Едва она скрылась, Жертрудес вытащила белый платок и взмахнула им так, чтобы движение это было видно из-под арки.

Глава III. Сеньор студент

— Жертрудес! — проговорил мужской голос, едва только промелькнул во мгле белый платок восторженной красавицы.

— Васко! — ответили ему из-за ставней.

— Твой отец спит? Есть у нас время поговорить?

— Есть, и поговорить нам очень нужно. Ты слышал мою беседу с Аниньяс?

— Слышал.

— Так за дело; да поспеши. Забудь об еде, питье и отдыхе, покуда не доберешься до короля дона Педро и не расскажешь ему, в каком трудном положении мы оказались. Поговори с моим дядей: он поможет тебе проникнуть к королю. И уходи, никаких твоих разговоров слушать не хочу.

— Жертрудес, милая Жертрудиньяс, как же ты сурова со мною, как мало любишь меня! Вот уже три дня, как я тебя не вижу, и вот уже добрых три часа, как стою здесь на ночном холодке, жду, когда же вы кончите совет держать, а конца все нет…

— И никогда больше не увидишь меня, если не отправишься тотчас же в путь.

— Спешу, спешу, чего бы мне это ни стоило, пусть даже самой жизни, говорится же в песенке:

Рад и жизнь я отдать,Лишь бы вам услужить,Мне, красавица, без васВсе равно не жить,

— Удачно выбрал ты время для стихов и песен, студент!

— Студент, студент, куда глядишь?Что там такое?— Мост над рекою.— Из-за той, что там гуляет,                   Мне не знать покою.Я здесь над книжками корплюВдали от той, кого люблю!              Что за докука,              Скука и мука!Смертью грозит мне разлука!     А она, злюка,     Надо мной смеется!Видно, мне из-за жестокой,     Ясноокой и далекой,     Умереть придется!

— Ну что, допел? (В сторону.) А какой у него красивый голос! (Громко.) Допел в недобрый час! Поторопись!

— Тороплюсь, тороплюсь, это ты не торопишься сжалиться надо мною и смягчиться сердцем!

— Любовные речи? Куда как нужны они мне сейчас!

— Не нужны, не нужны. Уж мне ли не знать?.. Не девушка, а сущий бесенок. Придется повиноваться, иного выхода нет…

С этими словами он пошел прочь, оглядываясь, пока не услышал, как затворились ставни. Наш студент остановился, прислушался и, промолвив: «И вправду ушла», — зашагал быстрее.

— Не девушка, а сущий бесенок, — продолжал он, словно желая завершить прерванную беседу монологом, обращенным к самому себе. — С виду-то — что тебе миндальное печенье да глазурные пряники, а душой и сердцем под стать самой Юдифи…{23} Да вот только обезглавить епископа потруднее, чем разных там военачальников и полководцев. А тем паче такого, как его преосвященство, уж он-то бережет себя: столько караульных расставляет у себя во дворце, где предается любовным утехам, что будь этот бедный недотепа Олоферн хоть вполовину так осмотрителен, не удалось бы еврейке отправить его в преисподнюю в тот миг, когда вершил он смертный грех. Но шутки в сторону, подумаем о деле. В хорошенькую попал я передрягу. Если король дон Педро не таков, как о нем отзываются, то не сносить мне головы, а ради кого — ради еще одной девушки. Quid nunc,[4] сеньор студент. Еще одна девушка, сказал я?.. Жертрудес не из тех, чье место в ряду прочих из длинного списка. Если есть на свете евина дщерь, ради которой стоит рискнуть жизнью, так это моя Жертрудес. А уж как я ненавижу этого мошенника Перо Пса и этого лицемера — епископа… Иду на них.