«Мне ли не пожалеть…» - Владимир Шаров

Греки, как и англичане, хорошо знали звучание моря, они тоже были моряками и рыбаками, для обоих народов море было родным, и Лептагову сразу удалось это нащупать. Английские партии: любовь, верность, грусть, печаль — нигде не мешали греческому хору, наоборот, оттеняли, подчеркивали то, что он пел. Единственное серьезное отступление от классического сюжета, которое он себе позволил, это дал каждому из Титанов суженую, и партией и одеянием очень похожую на жену моряка. Она провожает его на битву, провожает, уже зная, как мойры сплели его судьбу и кто победит в этой войне. Но она не вправе ему это сказать, не вправе даже предупредить голосом или слезами. В газетах Лептагов прочитал имена тех, кто должен плыть на «Титанике», так что ни одна партия не была написана им вслепую: он учитывал и особенности голоса, и темперамент певцов, заранее предвкушая, как всем им угодит.

Работа поначалу шла очень быстро, и главное, Лептагову, пожалуй, впервые в жизни то, что получалось, нравилось, но, едва перевалив середину, он сбился. Новизна того, что выходило, вдруг его испугала. Перейдя экватор, он стал сомневаться в каждой ноте, бросал, возвращался назад, снова пытался продолжить работу, снова бросал. Написанное теперь казалось ему столь несусветным авангардом, который терпим быть не мог. Две недели он совсем не притрагивался к оратории, прожил это время на пустой даче в Царском селе, а потом его вдруг осенило, что в гимназии, в которой он учился, вроде бы есть неплохой хор, и почему бы ему не попробовать договориться с ним поработать. В сущности, чтобы понять, что к чему, ему надо было услышать вживую лишь несколько самых рискованных кусков.

Музыку там преподавал его старый знакомый по консерватории, благодаря которому ему в итоге со всеми от учебного округа до инспектора удалось договориться, хотя сложностей поначалу было немало. С хором тоже были проблемы: репутация его оказалась дутой, он не был спет, хотя хороших, по-настоящему хороших голосов было порядочно. Это, как и то, что гимназисты неожиданно с восторгом приняли предложение, было для Лептагова подарком.

Конечно, гимназисты никогда бы не справились со всеми партиями «Титаномахии», но хор их сделался основой, которую Лептагов мог перестраивать дальше. Для этого ему, в частности, очень пригодились другие старые связи. Увлекшись хоровым пением (это увлечение, как почти у всех, началось у него со знаменитого знаменского распева), он в свое время обошел многие храмы, завел знакомства и среди священников и среди регентов — теперь они пришлись весьма кстати. Особенно его порадовало, что люди охотно отзывались, даже благодарили за приглашение. В конце концов разрешилась и еще одна проблема, весьма его волновавшая. Почему-то Лептагов с самого начала решил, что хор, для которого он пишет «Титаномахию», по составу должен быть чисто мужским. И сразу сделалось непонятно, где найти столько высоких и совсем высоких мужских голосов. Но ему повезло и здесь, причем на сей раз помогло правительство.

Полгода назад по Петербургу прошла волна арестов в хлыстовской и скопческой общинах, потом серия процессов над ними. Перипетии судебных заседаний освещались очень широко, и среди того, что попалось Лептагову на глаза и поразило его, были духовные стихи сектантов, а также весьма живописный рассказ одного из ренегатов о хлыстовских радениях, среди прочего, о том, как они эти стихи пели. Он продолжал интересоваться обеими сектами и дальше, а когда рвение властей ослабло и страсти сами собой улеглись, Лептагов опубликовал в музыкальной газете короткую, но вполне благожелательную заметку о том, что духовные стихи и страды скопцов, несомненно, — часть народной культуры, очень важная ее часть, которую отнюдь не надо пытаться извести под корень.

Статья была замечена, через несколько дней Лептагову позвонил один из руководителей скопческой общины и сказал, что если ему действительно интересно, что и как они поют, община готова помочь. На самих радениях Лептагов, конечно, ни разу не был, но ему дали несколько тетрадей текстов, кроме того, однажды у него дома и специально для него с обеда и до позднего вечера целый скопческий хор пел свои страды.

Такое внимание было неудивительно: после недавних очень жестоких гонений сектанты находились в тяжелом положении и искали союзников где только можно. Лептагов это понимал и все равно был тронут. На этом его связи со скопцами как будто оборвались, но теперь, когда ему понадобились для хора их голоса, он после долгих колебаний все же решился к ним обратиться. Он очень боялся этого разговора, начал с бесконечных расшаркиваний и извинений, что партии, которые придется исполнять скопцам, буде они согласятся у него петь, мало похожи на духовные стихи, однако в ответ его спокойно заверили, что это неважно — он друг, а они всегда поддерживают друзей.

Эта суета и хлопоты не были напрасными: первые же спевки сняли большинство лептаговских страхов, оратория безусловно звучала, и он постепенно снова возобновил работу. Впрочем, шла она медленнее, чем раньше, да Лептагов и не форсировал. Из-за трехмесячного перерыва он выбился из графика и шансов успеть у него не оставалось. Азарт прошел, чему он, пожалуй, был даже рад. Он вообще как будто охладел к оратории, хотя сам не знал, почему. Спевки продолжались, у него по-прежнему была редкая возможность чуть ли не в тот же день проверить и услышать каждый законченный кусок, он видел, что пишет сейчас не хуже, чем раньше, но то ли музыка, то ли сюжет вещи все больше его раздражал, все больше казался ему надуманным и фальшивым.

Однако не исключено, что эту фальшь видел лишь он: музыканты, бывшие на спевках (Лептагов держал двери открытыми), как один, отзывались о музыке восторженно. Да и хористы, от скопцов до гимназистов без исключения, работали на спевках с очевидным увлечением. Впрочем, эти внешние свидетельства не очень и важны, речь здесь идет о Лептагове, о том, как понимал музыку именно он — остальное лишь обрамление текста. Возможно, ответ в том, что он тогда просто уже перерос то, что писал. Или понял, что дар, который у него есть, дан ему совсем не для этой вещи.

Лептагов продолжал дописывать «Титаномахию» и вчерне сравнительно скоро ее закончил, но и продолжая работать, он чаще и чаще возвращался, даже начал набрасывать музыку, которую собирался писать до «Титаномахии». Тогда в нем был страх перед ней, настоящий страх — теперь он почти прошел. «Титаник» освободил его, дал легкость, которой раньше в нем не было и которая была нужна ему и для музыки и для себя самого. Эта работа раскрепостила его, сделала настоящим композитором, и он, вне всяких сомнений, был ей благодарен.

Судя по воспоминаниям очевидцев, впервые «Титаномахия», правда, еще отдельно, по кускам, но от первой ноты до последней была пропета хором ровно за сутки до отплытия «Титаника», то есть 8 апреля 1912 года. Было это в актовом зале третьей Петербургской гимназии; зал был полон до отказа, да и не только зал — забит был и коридор. На этом прослушивании присутствовали многие из тех музыкантов, кого он уважал, и всеми оратория была оценена очень и очень высоко. Были, конечно, отдельные шероховатости, нестыковки, но это ерунда. Очевидно было, что пришедшие поражены. Никто от Лептагова ничего подобного не ожидал — это была настоящая, без намека на ученичество, очень сильная, очень новая и странная музыка. Эта новизна и сила больше всего и поразили присутствующих. Людям редко легко принять, когда на их глазах из обычного школяра рождается законченный мастер, причем даже не понимаешь, откуда в нем это. Но здесь сомнений ни у кого не было. Судьба подарила Лептагову семь дней триумфа, хотя вряд ли полного. Он не был весел, даже когда принимал поздравления — необходимость заканчивать, отделывать ораторию тяготила его, и все же семь дней он прожил с пониманием своей силы, с пониманием того, что она в нем есть. А потом 16 апреля в «Петербургских ведомостях» появилось короткое телеграфное сообщение, что «Титаник» — самый безопасный в мире корабль, краса и гордость британского пассажирского флота — затонул.

Сначала это было никем и ничем не подтвержденное сообщение, однако еще через день подробности катастрофы пошли уже косяком. Две недели первые страницы газет сплошь были отданы этому кораблекрушению; и не только в Европе, но и у нас, в России — везде только и говорили об опасностях плавания в субарктических широтах, об огромных айсбергах, которые ветрами и течениями иногда выносит далеко на юг, и о злосчастном «Титанике», натолкнувшемся на одну из подобных ледяных гор. Хотя, конечно, столкновение было немыслимой случайностью, газеты писали о катастрофе очень резко, все были единодушны в том, что, прокладывая маршрут, судоходная компания была обязана предусмотреть такую возможность, эксперты, кроме того, отмечали явные ошибки в конструкции лайнера, из-за которых корабль, разрекламированный как непотопляемый, пошел на дно в считанные минуты. Особенно зло говорили о чуть ли не двойной нехватке спасательных шлюпок, из-за чего погибли сотни и сотни невинных людей.