Суд над колдуном - Татьяна Александровна Богданович

не всходило мне, что убойца злой лекарь тот. Не ведал я, что и в Приказ Разбойный его забрали. А ноне поутру, как шел я от обедни за государем, жонка его попалась мне на площади, поведала, что забрали Ондрейку, а за что и сама де не ведает. Била мне челом, чтоб государю я за его слово молвил — вины де за им никакой нету. А я, сама ведаешь, до его добр всегда был. Тихий он такой а, науку лекарскую, думал я, понимает. И как помер свет наш, Иванушка, я на его сердца не имел. Сам он шибко убивался. Ну, думаю, видно, воля божья. Так и государю молвил, как он в передней ко мне подошел. А как государь к себе пошел, — я уж домой собрался — из Оптекарского приказа боярин Матвеев, Артамон Сергеич, приходит. Ко мне подошел да и молвит: — Что̀-де ты, Никита Иваныч, к нам в приказ зелье присылал, так его-де дохтура смотрели и вышло-де то зелье лихое. Как дали его голубю испить, так тот голубь, мало спустя, и помер.

— Помер! — со стоном вскричала боярыня. Голова ее откинулась на изголовье, правая рука свесилась с лавки.

Боярин испугался и громко кликнул Васильевну.

В горницу прибежала ключница, а за нею сенные девушки. Они уложили боярыню поудобнее и стали ее растирать, чтобы она опамятовалась.

Боярин ушел к себе в повалушу.[36]

Ученик доводит

В городе Смоленске тревога. Воевода, князь Мышецкий получил от великого государя указ — учинить большой повальный обыск и ратным людям в Стрелецком полку и посадским в городе. Расспросить их накрепко про лекаря Ондрейку Федотова. Долго ли, нет ли он на Смоленске жил и ладно ли ратных людей лечивал и не было ли за ним какого волшебства или чародейства или другого какого воровства…[37] И все распросные речи тех людей прислать на Москву в Разбойный приказ за своеручными подписями.

А еще велено сыскать в Смоленске лекарского ученика, Емельку Кривого, и расспросить его с великим пристрастием[38] про того же Ондрейку Федотова, а расспрося, прислать самого Емельку на Москву в Разбойный же приказ.

Ратных людей допросить не хитрое дело. Велел воевода полковнику Дамму построить полк на площади, вызвать попа и прочесть государев указ. А там и спросить ратных людей, не ведают ли они за лекарем Ондрейкой какого ду́рна.

Полковник так и сделал, как указано было. Вывел полк на площадь. Поп присяжную молитву прочел, а полковник указ великого государя. Ну, из ратных людей ни один не вышел и ни про какое Ондрейкино воровство не поведал.

Тогда полковник Дамм спрашивает:

— Ладно ли вас Ондрейка лечивал?

Кричат:

— Ладно! Добро!

— А волшебством али колдовством каким промышлял Ондрейка, как в полку лекарем был?

— Не промышлял! — кричат. — Не ведаем! Не было того!

— А люб вам тот лекарь был?

— Люб! — кричат.

— Ну, ин, подписуйтесь на листе, кто из вас грамотный.

Вышел стрелец, Кузька Косой, и за себя и за других полчан руку приложил. Тем дело и кончилось.

А вот с посадскими,[39] с теми хлопот не оберешься. Когда еще соберешь их. Разослал воевода подъячих по городу и к торговым людям, и к мастеровым, и к целовальникам, и к крестьянам. Тот в отъезде, тот хворый лежит, тот дома не сказывается — кому охота в приказ итти.

Только на третий день собрали в приказной избе обыскных[40] людей: торговых людей — пять, целовальника — одного, мастеровых — десять, ямщиков — пять, крестьян — десять, всего — тридцать один человек. Меньше никак нельзя. Не то быть воеводе от великого государя в опале.

А тестя Ондрейки Федотова, купца Ивана Баранникова, не звали, да он сам пришел. Проведал, что с Ондрейкой беда стряслась.

Ну, ничего. Посадские люди тоже худого про Ондрейку не показали. Парень он был простой — дашь ему калач или яиц пяток, а он мази от вередов или питья от трясовицы даст — и помогало. А колдовать, шептать да наговаривать этого за ним не ведали. На том и руку приложили. Да коли бы и ведал кто, — кому охота показывать. Затягают потом по судам. Не ровен час еще на Москву пошлют. Бывали случаи. Нет, от судов лучше подальше. — Не ведаем — тут тебе и весь сказ.

Иван Баранников повеселел. К опросному листу руку приложил. Может, и пронесет грозу. Хотел домой итти, Оленке дочке грамоту писать, да услыхал, что привели в Приказную избу Емельку Кривого, Ондрейкина ученика, и что будет его сам воевода допрашивать.

Емелька Кривой вор и пьяница, а первое дело — была у него с Ондрейкой недружба большая. «Как бы он, вор, не наклепал чего на Ондрейку, — думал Баранников. — Надо будет ввечеру к старшему дьяку, к Луке Сидорову, сходить, разведать, что тот Емелька покажет».

Иван Баранников по Смоленску не последний человек — с Москвой торг ведет. Мог бы и получше зятя взять — не лекаришку какого. Да в ту пору он было совсем ног лишился, а Ондрейка его выходил. Ну, и Олена тоже девка с норовом — уперлась — буду за лекарем. Сыграли свадьбу, а вот теперь — возись с ним. Ну, все-таки свой человек — надо выручать.

Перед вечером надел Баранников новый кафтан, тонкого сукна синего, с золотыми шнурами, и пошел к дьяку. А малый за ним четверть говяжью понес и хомут новый — почесть добрая, и воеводе самому не в стыд. Да что воевода, — писать-то на Москву дьяк будет — не воевода, дьяка и чествовать надо.

Дьяк принял Баранникова с почетом. Браги велел подать. И запираться не стал, — что знал, все выложил.

Только вести были не добрые. Емелька такого наговорил, что беда.

Сказывал, что Ондрейка — колдун и ворожей и смертный убойца. Кто ему почести доброй не даст, он на того бесов напустит, или след вынет. Тот человек и зачахнет. Которые люди в те поры в Смоленске померли — Мелеха Сидоров, кузнец, Антипка Дунай, ямщик, все будто от его, Ондрейкина злого умышленья. И про себя Емелька сказывал:

— Покличет-де меня Ондрейка ввечеру, и как все в избе спать полягут, так он почнет на печи чародейное зелье варить, а мне велит мешать. А как над зельем пар пойдет, так он почнет шептать, да бесов скликать. И тут из трубы к ему страшенный бес с рогами — шасть! А я-де со страху