Омерта - Марио Пьюзо

— Пусть твои люди перестанут забивать гвозди! Я от этого шума оглохну. Ты не сможешь запугать меня до смерти перед тем, как убьешь!

Фиссолини вновь посмотрел на дона.

— Накажите меня, но помилуйте моих людей.

Они выполняли мои приказы. У них семьи. Вы погубите целую деревню, если убьете их.

— Они же мужчины, которые должны отвечать за свои действия, — с нотками сарказма в голосе ответил дон. — Я оскорблю их, если они не разделят твою судьбу.

Вот тут Асторре своим детским умом осознал, что речь идет о жизни и смерти.

— Дядя, отпусти его, — прошептал он.

Дон не подал вида, что услышал его.

— Продолжай, — бросил он Фиссолини.

— Я не собираюсь вымаливать у вас свою жизнь. Но эти десять человек — мои ближайшие родственники, моя семья. Если вы убьете их, погибнут их жены и дети. Трое из них — мои зятья.

Они полностью мне доверяли. Выполняли любой мой приказ. Если вы позволите им уйти, перед смертью я заставлю их принести вам клятву верности. И они мне повинуются. Иметь десять верных друзей не так уж и плохо. Мне сказали, что вы великий человек, но люди действительно становятся великими, когда способны проявить милосердие. Разумеется, это не должно войти в привычку, но один раз никому не повредит, — и он улыбнулся Асторре.

Дон Раймонде Априле не в первый раз оказывался в подобной ситуации, так что о решении своем он знал заранее. Он не верил в чувство благодарности, наоборот, пребывал в твердом убеждении, что научить человека чему-либо может только смерть. А потому бесстрастно посмотрел на Фиссолини и покачал головой. Бьянко шагнул к бандиту.

Но тут Асторре дернул дона за рукав, поймал его взгляд. Он все понял. И решил защитить Фиссолини.

— Он не собирался причинить нам вред. Он лишь хотел получить наши деньги.

Дон улыбнулся.

— Разве этого мало?

— Но у него были на то причины. Ему нужны деньги, чтобы кормить семью. И мне он нравится. Пожалуйста, дядя.

Дон вновь улыбнулся.

— Браво, — изрек он и надолго замолчал, не замечая Асторре, дергающего его за рукав. Впервые за много лет у дона возникло желание проявить милосердие.

Люди Бьянко курили маленькие сигары, очень крепкие, и легкий утренний ветерок уносил дым.

Один из них подошел к дону, предложил сигару.

Асторре понял, что это не просто вежливость, а знак уважения. Дон взял сигару, мужчина чиркнул спичкой, сложил ладони корабликом, чтобы дон мог раскурить сигару. Дон выпустил струю дыма и лишь потом заговорил.

— Я не стану оскорблять тебя проявлением милосердия. Но я сделаю тебе деловое предложение.

Я признаю, что ты не угрожал мне лично, более того, с должным уважением принимал меня и мальчика. Предложение следующее. Ты живешь.

Твои люди живут. Но до конца ваших жизней вы служите мне верой и правдой.

Безмерное облегчение охватило Асторре, и он улыбнулся Фиссолини. А тот опустился на колени и поцеловал руку дона. Асторре заметил, что вооруженные люди усиленно задымили сигарами, и даже на глаза Бьянко, твердого, как скала, навернулись слезы.

— Благослови вас бог, господин мой, — прошептал Фиссолини.

Дон положил сигару на камень.

— Я принимаю твое благословение, но ты должен понимать, чего я от тебя жду. Бьянко пришел, чтобы спасти меня, и от тебя потребуется то же самое. Каждый год я выплачиваю ему определенную сумму, теперь получать деньги будешь и ты. Но предательства я не потерплю. Если ты меня подведешь, будут уничтожены не только ты, но и вся твоя семья. Твоя жена, дети, племянники, зятья.

Фиссолини поднялся с колен. Обнял дона и заплакал.

Тот день словно связал дона и его племянника в единое целое. Дон любил мальчика за то, что тот убедил его проявить милосердие, Асторре — дядю, который подарил ему жизни Фиссолини и его людей. И связь эта со временем только крепла.

В их последний вечер на Вилле Грация дон Априле пил кофе в саду, а Асторре, на удивление печальный, ел оливки.

— Тебе не хочется покидать Сицилию? — спросил дон.

— Мне хотелось бы жить здесь, — мальчик положил косточки оливок в карман.

— Мы будем приезжать сюда каждое лето, — пообещал ему дон.

Асторре взглянул на него, как на мудрого давнего друга, и на юном лице отразилась тревога.

— Катерина — твоя девчонка?

Дон рассмеялся.

— Она — моя очень хорошая подруга.

Асторре обдумал его ответ.

— Мои двоюродные братья и сестра знают о ней?

— Нет, мои дети о ней не знают, — дон с любопытством смотрел на мальчика, гадая, что за этим последует.

Лицо Асторре стало очень серьезным.

— Мои двоюродные братья и сестра знают, что у тебя есть такие могущественные друзья, как Бьянко, которые сделают все, о чем ты их попросишь?

— Нет.

— Тогда я им ничего не расскажу. Даже о похищении.

Дон почувствовал прилив гордости. Омерта была у мальчика в крови.

Поздно вечером Асторре ушел в дальний конец сада. Руками вырыл в земле ямку. Положил в нее косточки от оливок. Поднял глаза к усыпанному звездами ночному небу Сицилии и представил себя глубоким стариком, таким вот, как его дядя, сидящим в этом саду теплой ночью и наблюдающим, как растут его оливковые деревья.

После похищения дон уже не сомневался, что будущее мальчика предопределено судьбой. Он и Асторре каждый год ездили на Сицилию, пока Асторре не исполнилось шестнадцать. К тому времени у дона пусть смутно, но уже сформировались мысли о том, какую роль сыграет мальчик в его семье.

Но планы, которые дон строил в отношении Асторре, пришлось реализовывать гораздо раньше, чем он предполагал. Кризис вызвала его дочь.

В восемнадцать лет Николь влюбилась в Асторре, который был моложе ее на два года, и не пыталась этого скрывать. Юноша не пытался сопротивляться. Со всей страстью молодости они бросились друг другу в объятия.

Дона это совершенно не устраивало, но, как генерал, стремящийся выиграть сражение с наименьшими потерями, он не подал и виду, что знает о бурном романе.

Зато как-то вечером вызвал Асторре в свой кабинет и сказал, что тот отправляется в Англию учиться и изучать банковское дело под руководством некоего мистера Прайора из Лондона. Никаких других причин дон не назвал, зная, что мальчик и сам сообразит, что его отправляют в Европу, чтобы положить конец роману с Николь. Но он и представить себе не мог, что она подслушивает за дверью. Естественно, она ворвалась в кабинет. Еще более прекрасная в безрассудной ярости.

— Ты никуда его не пошлешь! — бушевала она. — Мы убежим вместе. «Дон улыбнулся.

— Вам обоим надо закончить школу.

Николь повернулась к покрасневшему от смущения Асторре.

— Асторре, ты не уедешь? Правда?

Юноша не ответил, и Николь разрыдалась.

Любого отца такая сцена тронула бы до глубины души, дона она разве что позабавила. Он видел, что дочь его — истинная мафиозо, а потому особо не волновался о последствиях. Как бы то ни было, потом она несколько недель не разговаривала с отцом и запиралась в своей комнате. Но дон знал, что разбитым навеки сердце его дочери не останется.

Еще больше занимал его Асторре, угодивший в ловушку, которой не удается миновать юношам, вступающим в пору зрелости. Конечно же, Асторре любил Николь. А ее страсть и любовь возвышали его в собственных глазах. Любой молодой человек не устоял бы перед чарами Николь. Но дон понимал и другое: Асторре требовался предлог, чтобы освободиться от обязательств, которые могли помешать достижению поставленной цели.

Дон улыбался. С инстинктами у парня был полный порядок, то есть пришла пора настоящей учебы.

И теперь, через три года после ухода на заслуженный отдых, дон Раймонде Априле ощущал себя в полной безопасности и испытывал чувство глубокой удовлетворенности, свойственное человеку, который на всех жизненных развилках делал правильный выбор. Даже с детьми у него начали устанавливаться более теплые отношения. На исходе жизни у него появилась возможность вкусить плоды отцовства.

Поскольку большую часть последних двадцати лет Валерий провел на заграничных военных базах, особой близости с отцом у него не было.

После того как его перевели в Уэст-Пойнт, они стали видеться гораздо чаще и разговаривать более открыто. Но обоим сближение давалось с трудом.

С Маркантонио все было иначе. У дона и его второго сына сразу установилось полное взаимопонимание. Маркантонио рассказывал, чем он занимается на телевидении, объяснял особенности драматургии телевизионных передач, свои обязанности перед зрителями, рассуждал о том, как телевидение, по его разумению, может улучшить мир, в котором они живут. Люди, формирующие общественное мнение, казались дону персонажами из сказок. Они его просто зачаровывали.

На семейных обедах Маркантонио и его отец частенько спорили, но по-дружески, к вящему удовольствию остальных. Как-то дон сказал Маркантонио: