Сталинизм. Народная монархия - Владлен Дорофеев

А между тем, по мнению Кони, «…ему, по Евангельской изречению, вина прощалась 77 раз. В его кровавое царствование народ не раз объединялся вокруг него с любовью и доверием. Но все это было вменено в ничто, и интересы Родины были принесены в жертву позорной вакханалии распутства и избежанию семейных сцен со стороны властолюбивой истерички».

Вспоминая свои встречи с Николаем II, Анатолий Федорович пишет: «…хотя я и был удостоен, как принято было писать, «высокомилостевым приемом», но никогда не выносил я из кабинета русского царя сколько-нибудь удовлетворенного впечатления. Несмотря на любезность и ласковый взгляд газели, чувствовалось, что цена этой приветливости очень небольшая и, главное, неустойчивая… Глаза газели смотрели на меня ласково, рука, от почерка которой зависело счастье и горе миллионов, автоматично поглаживала и пощипывала бородку, и наступало неловкое молчание, кончаемое каким-нибудь вопросом «из другой оперы».

Цену ласкового царского приема ощутили на себе многие приближенные. Обер-прокурор Синода Самарин, приехав на другой день, после благосклонного доклада, в совете министров прочел записку Царя к Горемыкину, в которой было сказано: «Я вчера забыл сказать Самарину, что он уволен. Потрудитесь ему сказать это». Таким же образом был уволен и Ванновский, на плечах которого лежало тяжкое бремя народного просвещения.

«Председателю Государственной думы, — пишет Кони, — явившемуся с докладом о деятельности этого учреждения, оказывался «всемилостивейший прием», а вслед за тем Дума распускалась».

Не поддается никакому описанию состояние и настроение человека, которого высокое начальство только что обнимало, лобызало, гостеприимно усаживало за стол, а потом, ничего не объясняя, снимало с работы.

Если подобное поведение нельзя назвать иезуитством, то как его можно назвать?

Сопоставление и размышление

Нынешние демократы и политики новой волны в своих потугах возвести Николая II в ранг великого монарха, не смущаясь, черное выдают за белое. Подобное лицемерное поведение царя по отношению к неугодным ему людям выдают за… скромность, деликатность и интеллигентность. Он, мол, был настолько чуток, отзывчив и деликатен в понимании чужого горя, что не хотел огорчать человека и показывать к нему свое нерасположение. Он считал, что лучше дать отставку человеку без всяких объяснений, через второе или третье лицо, по записке. Таковы, очевидно, современные понятия нравственности и человеколюбия.

Мне лично ничего не остается, как только пожелать нынешним толкователям нравственных поступков Николая II хоть раз в жизни испытать на себе подобную доброту, милость и деликатность.

Я скорее соглашусь с мнением современников Николая II.

«Трусость и предательство, — продолжает рисовать облик императора А.Ф. Кони, — прошли красной нитью через все его царствование. Когда начинала шуметь буря общественного негодования и народных беспорядков, он начинал уступать поспешно и не последовательно, с трусливой готовностью — то уполномочивая Комитет министров на реформы, то обещая Совещательную Думу, то создавая Думу Законодательную в течение одного года. Чуждаясь независимых людей, замыкаясь от них в узком семейном кругу, занимаясь спиритизмом и гаданием, смотря на своих министров как на простых приказчиков, посвящая некоторые досужные часы стрелянию ворон в Царском Селе, скупо и редко жертвуя из своих личных средств во время народных бедствий, ничего не создавая для просвещения народа, поддерживая церковно-приходские школы и одарив Россию изобилием мощей, он жил, окруженный сетью охраны, под защитою конвоя со звероподобными и наглыми мордами, тратя на это огромные народные деньги».

Вот такая характеристика дана последнему российскому царю человеком, который встречался с ним и писал свои воспоминания не под диктовку (как утверждали демократы) коммунистов, а еще до Великой Октябрьской революции.

Николай II смотрел на себя (и в этом его убеждала царица и его ближайшее окружение) как на помазанника Божьего, что, видимо, вызывало в нем чувство самодовольства.

О таких приливах тщеславия и высокомерия вспоминает английский посол сэр Джордж Бьюкенен, который накануне Февральской революции встречался с императором. Речь зашла о положении дел в стране. Повсюду останавливались фабрики и заводы. Сотни тысяч рабочих и их семей вышли тогда на улицы, требуя хлеба, тепла и света. В Петрограде появились баррикады и начинались погромы. Союзники боялись, что при дальнейшем неблагоприятном развитии событий Россия может выйти из войны, а это абсолютно не устраивало ни Англию, ни Францию, привыкших воевать российскими солдатами, подставляя их под удары.

У союзников на сей счет была своя тактика и стратегия. Когда Германия готовилась перейти в наступление на западе, они требовали от России активизации действий на востоке для того, чтобы немецкое командование перебросило туда свои войска, тем самым снимая угрозу на западе. В результате гибли российские солдаты, а не солдаты союзников.

Одна только мысль о том, что Россия может выйти из войны, приводила в панику английское и французское правительства. Узнав о беспорядках в Петрограде, они забили тревогу и потребовали от своих послов встречи с царем для обсуждения выхода из создавшейся ситуации. По утверждению английского посла, у него состоялся следующий диалог с Николаем II:

— Ваше величество! — говорил Бьюкенен. — Позвольте мне сказать, что перед вами открыт только один верный путь, — это уничтожить стену, отделявшую вас от вашего народа, и снова приобрести его доверие.

Император выпрямился во весь рост, и жестко глядя на посла, спросил: «Так вы думаете, что я должен приобрести доверие своего народа или что он должен приобрести мое доверие?»

Вот так, не больше и не меньше. Кем же нужно себя считать, чтобы высказывать подобные суждения?!

Затем посол стал критиковать правительство и говорить о необходимости прислушиваться к мнению Государственной думы, предлагавшей сменить нынешнее правительство на «правительство доверия». Однако эти советы император пропустил, как говорится, мимо ушей. Позже посол узнал реакцию императрицы на его предложения. «Великий князь Сергей Михайлович, которого я встретил затем за обедом, — вспоминает Бьюкенен, — заметил, что если бы я был русским подданным, то был бы сослан в Сибирь».

И еще о самодовольстве. Когда Государственный совет постановил обратить внимание государя на необходимость отмены телесных наказаний, которое было бы своевременным, последовал отказ и резолюция: «Я сам знаю, когда это надо сделать!»

Судьба посылала Николаю II умных людей, на которых он мог бы опереться, но он от них избавлялся всеми правдами и неправдами. Не ко двору пришлись деловые реформаторы граф Сергей Юрьевич Витте и Петр Аркадьевич Столыпин. Оба они занимали высокие посты в правительстве, но под давлением царицы были смещены. Ей не нравилась их самостоятельность и недружественное отношение к Распутину. Руководителями внутренней политики стали угодные «старцу» и царице никчемные деятели типа Горемыкина, Штюрмера, Голицына, Хвостова, Протопопова… С их помощью Николай II и привел Россию на край пропасти.

Кони вспоминает и свои личные встречи с царицей. Она поддерживала некоторые благотворительные проекты. Однако это не помешало ему дать жене Николая нелицеприятную оценку.

«Нельзя сказать, — пишет он, — чтобы внешнее впечатление, производимое ею, было благоприятно. Несмотря на ее чудесные волосы, тяжелой короной лежавшие на ее голове, и большие темно-синие глаза под длинными ресницами, в ее наружности было что-то холодное и даже отталкивающее. Горделивая поза сменялась неловким подгибанием ног, похожим на книксен при приветствии или прощании. Лицо при разговоре или усталости покрывалось красными пятнами, руки были мясисты и красны».

Но это, так сказать, внешний портрет. Что касается внутреннего содержания, то здесь проявляются еще более уродливые черты. «…Ей нельзя простить, — пишет Кони, — тех властолюбия и горделивой веры в свою непогрешимость, которые она обнаружила, подчинив себе мысль, волю и необходимую предусмотрительность своего супруга. Она не любила русский народ, признавая в нем хорошим лишь монашество и отшельничество; она презирала его и ставила ниже известных ей европейских народов… Еще более нельзя ей простить и даже понять введение дочерей в круг влияния Распутина, послужившее еще лет семь назад поводом к увольнению фрейлины Тютчевой. Опубликованные в последнее время письма несчастных девушек к наглому и развратному «старцу» и их имена на иконе, оказавшейся на шее его трупа, показывают, в какую бездну внутреннего самообмана, ханжества и кликушества, внешнего позора, огласки и двусмысленных комментариев повергла своих дочерей «Дармштадтская принцесса», ставшая русской царицей и воображавшая, что ее обожает презираемый ею русский народ…»