Большие неприятности - Анатолий Маркуша

И от этих новых мыслей стало неуютно, тревож­но, откровенно паршиво на сердце.

Какая-то задрипанная шпилька, что должна была контрить третьестепенной важности крышку, могла ведь при известном стечении обстоятельств быть оплачена жизнью!

Моей жизнью. Это было неожиданно. М, откро­венно говоря, не прибавляло оптимизма.

Как держать себя дальше? Как существовать достойно? Как заслуженно выжить в этом — та­ком — мире?

С тех пор, как подросли мои дети, я постоянно слышу от них и от их приятелей: «Расскажи, расскажите про войну!» И всегда эта просьба приводит меня в замешательство. Почему? Каза­лось бы, что уж такого трудного. Но мне не хочется разочаровывать ребят: они ждут повествования возвышенного, историй красивых, захватыва­ющих, непременно с подвигами!

А мне все еще видятся разбитые войной дороги, изрытая мертвая земля, неуют фронтового бытия и тяжкий, бессменный труд... Ребят занимает, какой род войск был на войне «главным»? И кто сделал для победы «больше всех»? Но я-то точно знаю: это пустая затея — определять, кому было труд­нее — пехотинцам, артиллеристам, танковым или авиационным экипажам, саперам или подвод­никам...

Всем было немыслимо, невозможно тяжко.

Отчетливо помню, мечтал — вот кончится война, и ничего-ничего не надо, только бы выспаться! Упасть, заснуть и не вставать — день, три, неделю, сколько бока выдержат... И вторая мечта — вы­мыться в настоящей бане, чтобы горячей воды вдоволь, чтобы мыло — туалетное, пахучее, а под конец — душ...

А ребята хотят услышать про свою войну, то есть про такую, какой она представляется им. Чтобы разведчики хватали «языков» пачками, что­бы воздушные тараны хотя бы раз в день соверша­лись и эшелоны противника подрывались на каж­дом втором мосту...

Увы, я не могу рассказывать моим дорогим мальчишкам о такой войне. Такой не видел!

Не праздничным делом, горькой необходимостью была война, и вовсе не напоминала она торжествен­ный марш за славой и орденами.

Как бы объяснить: могилы Неизвестных сол­дат — не безобидные вечные факелы, как представляется многим и многим молодым (не в упрек им будь сказано), а горькие, обжигающие знаки живой памяти... Ведь у каждого Неизвестного обяза­тельно и всенепременно было имя и была мама...

И все-таки теперь я буду рассказывать о войне. О моей войне. Нет, не ради занимательности повество­вания, а единственно из соображения истины. Хотя фрагменты из жизни — не полная жизнь, но, подоб­но каплям, повторяющим состав океана, они непре­менно должны отражать целое.

Война многое отняла у моего поколения — не перечислить убитых, калек, а сколько неосуще­ствленных замыслов, сколько непройденных до­рог... Но война и очень многое дала нам! Я имею в виду не только тридцатилетних генералов, отважно принявших ответственность за жизнь тысяч подчи­ненных, за будущее страны. Это — само собой! Стоит припомнить, как снизился, почти исчез про­цент маменькиных сынков в те годы, каким беше­ным темпом мужало поколение!

Война взяла, и война дала...

Об этом я стану рассказывать, стараясь пока­зать, как это получалось.

На кургане под Харьковом я видел полувы­сохший череп, вытесненный землей. Темно-коричневый череп всматривался пустыми глазни­цами в весеннее небо, поблескивая при этом сталь­ными коронками на крупных зубах, и, как ни странно, над ним шевелились едва раздуваемые легким ветерком истонченные белые волосы. Тот череп остался в моей памяти символом минувшей войны.

Но видел я и кое-что пострашнее.

Под Харьковом, на аэродроме Рогань, меж остав­ленных врагом капониров — земляных самолетных укрытий — желтели здоровенные яркие игрушки-бабочки, у них были чуть приоткрытые, в пестрых разводах крылышки и выразительно нарисован­ные глазищи.

Для чего? По какой ошибке оказались эти бабоч­ки на только что освобожденной земле?

Увы, никакой ошибки не произошло. Все было точно рассчитано. Ребенок, привлеченный яркой краской, поднимает игрушку с земли. Разглядыва­ет, удивляется и, естественно, пробует раскрыть, развести крылышки. Минимальное усилие — сра­батывает взрыватель. Человек исчезает — если он ребенок, остается калекой — если он взрослый, как мой друг Саша Косматых, летчик и кавалер семи боевых орденов...

Вот почему я должен и буду писать о войне.

Когда-то, в классе седьмом, Симка придумал нам сочинение: «Как ты понимаешь, что такое ответ­ственность?»

Без особой натуги я накатал три или четыре страницы примерно таких разглагольствований: «Ответственность — это способность человека при­нимать на свои плечи и быть готовым нести груз чужих забот; обеспечивать безопасность, например, в условиях шторма или пожара; проявлять внима­ние к тем, кто нуждается в помощи...» И получил четверку. А внизу была ремарка Симона Львовича: «Но мало примеров!»

Согласен, примеров было действительно мало.

А откуда они могли взяться — примеры?

Что я знал об ответственности за дело, которому служишь, за слова, которые произносишь, за чув­ства, что вызываешь, за поступки совершаемые и за тайные мысли — тоже?

А отвечать приходится решительно за все: за ряд, состоящий из 17 + 1 членов!

Вероятно, сегодня я бы написал лучше и без рассуждений — на одних только чистых примерах.

Мы летели на запад. Летели на новеньких, только что с завода, машинах. Как пахли эти свежеиспе­ченные «еропланы», не объяснить! Один трепет­ный, не выветрившийся еще дух эмалита чего стоил...

Вел группу командир полка, все складывалось нормально, только видимость была препаршивая: хотя в небе ни облачка, а впереди ничего не разглядеть — синевато-коричневая пелена стен­кой... Такое бывает, особенно в жару. До аэродрома посадки было еще порядочно. И тут, километров за сто от цели, Носов неожиданно передал: «Группу вести Абазе. Сажусь на запасном».

Носов отвалил от строя и пошел на снижение.

Заняв место ведущего, я сверился с картой, поглядел на часы и сразу ощутил беспокойство — за спиной у меня летело восемь душ. Ни в какую телепатию не верю, мысли на расстоянии читать не умею, но то было физическое ощущение: они летят за мной, они смотрят вперед моими глазами.

Аэродром назначения открылся в расчетное вре­мя, но командный пункт приказал нам с посадкой не спешить: что-то на полосе у них было неладно...

Я велел ведомым доложить остаток горючего. Ребята доложили. Горючего было мало. У всех. Я велел затяжелить винты, уменьшить скорость, сле­дить за красной лампочкой. Она загорается, когда горючего остается на десять минут. Предупредил командный пункт: горючего — в обрез. Мне ответи­ли грубо и бесцеремонно: не паникуйте! Ждите на кругу.

И тут я услышал Сережу Ткаченко.

 — Я «девятый», красная лампочка загорелась.

Взглянул на посадочную полосу. Насколько уда­лось рассмотреть, никаких препятствий там не было. Чувствуя, как на лбу выступает испарина, стараясь быть совершенно спокойным, передал Ткаченко и командному пункту одновременно:

— «Девятый», снижение и посадка. Шасси выпускать на четвертом развороте. Внимательно... Ко­мандный, обеспечьте безопасность «девятому»...

И сразу услышал Остапенку:

—  Я «двадцать шестой». Лампочка горит.

—  «Двадцать шестой», следуй за «девятым»... Командный, на заходе два экипажа...

Они шли друг за другом, они тянулись на послед­нем. И я вздыхал с облегчением, когда слышал:

—  «Девятый» — посадка.

—  «Двадцать шестой» — посадка.

 — «Ноль пятый» — посадка...

В воздухе оставались Жорка Катония и я. Мы были в районе третьего разворота, когда на прибор­ной доске у меня замигал красный глаз. Я спросил Жору:

— Как горючее?

— Что-то еще есть, лампочка не горит.

 — Понял, — сказал я. — Заходим парой. Бери пре­вышение, с колесами не спеши.

Мы выполнили четвертый разворот, я начал выпускать шасси, обернулся взглянуть на Жору. Его машина висела на месте, колеса вышли из куполов. Я скомандовал:

 — Щиточки, Жора! — и перенес взгляд на посадочную полосу.

Сел. Плавно притормозил. Обернулся. Катонии на полосе не было.

Еще ничего не зная, но уже тревожась, я развер­нул самолет, однако рулить не смог — винт встал, горючее кончилось.

Вдоль полосы бежали люди. На подходе к аэро­дрому тек канал, там был шлюз. Люди бежали к шлюзу.

Потом выяснилось: перед самым каналом двига­тель дал перебой, видно, горючее отлило, маши­нально Жора поддернул самолет и, потеряв ско­рость, рухнул в шлюз.

Пока он расстегивал парашют, пока открывал кабину и пытался выбраться из ловушки, кончился воздух в легких. Жора захлебнулся.

Ведущим был я.

А вся полнота ответственности за группу лежит на ведущем.

Работала специальная комиссия. Я писал объяс­нительные записки. Отвечал на десятки, если не сотни вопросов. Не спал ночами. Ждал заключения. Наконец, мне дали подписать пространный акт, из которого я узнал, что первопричиной катастрофы был «отказ сигнальной лампочки аварийного остат­ка горючего, лишивший летчика возможности пра­вильно определить запас горючего и сообразовать с этим свои действия». В акте отмечалось скверное руководство посадкой со стороны наземного командного пункта, за что на руководителя полетов наложили взыскание. Мое имя в документе не упоминалось. Официально действия ведущего под сомнения не брались.