Сент-Джордж - Александр Клыгин

Началось все на уроке литературы в седьмом классе. Вообще, в школе я всегда любил литературу, но этот урок мне запомнится до конца моих дней. А дело было так: нашей учительнице пришло в голову «приобщить детей к живописи». Но вместо того, чтобы по-человечески объяснить своим ученикам, для чего художник разводил на холсте мазню и чего он хотел выразить нестандартной техникой рисунка, училка пошла по более простому пути. Примерно раз в месяц она вешала на доску репродукцию очередной картины и заставляла нас писать сочинение по типу «Че я здесь вижу?». Это в седьмом-то классе.

Скажу честно – я научился писать сочинения лишь в конце девятого класса. Правда, там ничего другого не оставалось – надо было сдавать экзамены и пришлось не просто перестать прогуливать уроки, но и вдобавок включить мозги. А что касается живописи, то в нее я начал врубаться лишь после того, как мне стукнуло двадцать. А то и позже. Но тут дело было так: примерно в 19-20 лет во время принудительной экскурсии по какому-то музею до меня вдруг дошло, что в древности картины писали потому, что фотоаппаратов не было. Точно, до сих пор помню момент, когда до меня это дошло. Это было в провинциальном музее. Там была такая выставка, что на одной стене висели картины современных художников, а напротив них – фотографии современных фотографов. Я два часа честно смотрел на фотографии, потому что в них я кое-что понимал уже тогда. Например, мне запомнился такой шедевр, снятый где-то в Париже – в блестящем черном «Мерседесе» отражался какой-то золотой дворец. Меня это поразило. «Мерседес» был совершенно новым и начищенным до блеска, с тонированными стеклами, так что реальность отражалась в нем, как в магическом черном зеркале. И в «Мерседесе» отражалось не что-нибудь, а золотой дворец. От этой фотографии так пахло деньгами и властью, что у меня тут же появилось желание повесить увеличенную копию этого шедевра на стену своей комнаты.

Но это было где-то десять лет спустя… А тогда, в школе… Короче говоря, сочинения по картинам мне давались тяжело. Описывать книги было легче. Мне не составляло труда рассказать на двух-трех страницах, что я понял из книги. Мол, такой-то сюжет, такие-то основные идеи. Типа, автор воспевает героизм мушкетеров или красоту амазонских джунглей. Все просто и ясно. Но с картинами было сложнее. Ну, я и тут обычно выкручивался. Если нас заставляли писать сочинение по картине, где был нарисован зимний лес, освещенный лучами заходящего Солнца, я начинал примерно так: «луч солнца, играющий на заснеженных ветвях деревьев, символизирует всепобеждающую силу приближающейся весны»… Ну, и так далее, и тому подобное.

Я выкрутился даже в сочинении по одному из образцов советской живописи. Как сейчас помню эту картину – она называлась «Ожидание», а нарисован был старый телефон, стоящий на подоконнике. За окном – город, покрытый пеленой летнего дождя. Трубка телефона снята и лежит рядом с аппаратом. Дождь, телефон, провода. Одиночество и ожидание чего-то такого, что, скорее всего, никогда не наступит. Конечно, в седьмом классе я не мог так красиво выражаться, но стоило мне взглянуть на эту картину – и я сразу же все понял. Наверно, потому, что в моей жизни тоже было много тоски и ожидания чудес.

Между прочим, с этой картиной «Ожидание» был и другой смешной случай. Как-то недавно я смотрел телепередачу «Что? Где? Когда?», и там знатокам задали вопрос: какой предмет бытовой техники изображен на картине «Ожидание» какого-то советского художника? Я катался по дивану, корчась в приступе запредельного хохота. Наверно, я даже соседей напугал своим ржанием. Потому что я сразу вспомнил и этот телефон, и девочку с персиками. Я уже не помню, что ответили тогда знатоки, помню лишь, что они ошиблись. И я заржал еще громче, когда из черного ящика достали знакомую мне до боли репродукцию картины «Ожидание» с телефоном на подоконнике.

М-да. Вернемся все же к девочке и персикам. Как Гордон-Альф Шамвэй столкнулся с самой трудной проблемой в своей жизни, когда попытался запихнуть автомобиль в стиральную машину, так и я оказался в таком же ступоре, когда попытался ответить на вопрос сочинения «Какие чувства у вас вызывает картина “Девочка с персиками”». Что значит – какие чувства? Ну, будь это фотография из журнала «Playboy», у меня сразу бы возникла масса чувств. Даже в седьмом классе. Или будь это та же картина «Ожидание», я бы догадался, какие чувства она может вызывать у человека, даже если бы сам я ничего не почувствовал, глядя на этот телефон. Но, глядя на «Девочку с персиками» я не только ничего не чувствовал, я даже не мог приблизительно представить себе, что вообще может почувствовать человек, глядя на этот смазанный портрет. Это все равно, что показать мне мою фотографию в паспорте и спросить – какие чувства она у меня вызывает? Да никаких, разве что желание убить фотографа. А тут… не напишешь же в сочинении, что при созерцании «Девочки с персиками» захотелось пристрелить художника! Тем более, что он уже давно умер.

Но писать что-то надо было, и я приступил к делу со всей возможной ответственностью. Вот как примерно выглядело мое сочинение: «На картине изображена девочка. Она сидит за столом. У нее черные волосы. На ней белая блузка. На столе перед девочкой лежат три персика и нож. Два персика лежат вместе, а третий – чуть в стороне. Возможно, девочка собралась позавтракать. А может, пообедать. Судя по тому, что у нее на столе лежат персики, она из богатой семьи, потому что персики в те времена были дорогие».

Да, я знаю, что вам смешно. Мне и самому смешно вспоминать это сочинение. Но тогда каждая фраза рождалась в невероятных муках. И это при том, что у меня обычно хорошо подвешен язык, да и мысли в мое сознание приходят весьма оригинальные. Но тогда мне пришлось реально туго. Я наизнанку вывернул воображение, задействовал все возможные ассоциации, но абсолютно ничего у меня не связывалось ни с девочкой, ни с персиками. Ну, разве что в то время в нашей школе слово «персик» почему-то считалось ругательством. Типа, «Филька, ты персик!» И Филька реально обижался и отвечал: «Да сами вы персики, уроды гребаные!» Ну и все в таком духе. Но в сочинении это тоже никак нельзя было использовать. Короче, я был в ситуации Вавилена Татарского, получившего заказ от Вовчика Малого на разработку русской идеи.

Короче, когда в своем сочинении я уже вычислил, под каким углом друг к другу лежат персики, описал цвет стен в комнате, расписную тарелку, висящую на стене на заднем плане и лес, видневшийся сквозь открытое окно («по цвету листьев можно заключить, что на дворе стояло либо позднее лето, либо ранняя осень»), я решил списать что-нибудь у соседей. Вывернул шею наизнанку и высмотрел в тетради соседа сзади, что-то об умиротворяющем воздействии деревенских пейзажей на неокрепшую детскую психику. Не знаю, откуда он эту мысль вытащил – то ли в свободное время читал учебник по психологии, то ли списал у соседа справа, сына школьного психолога.