Малая психиатрия большого города (пособие для начинающего психиатра) - Самуил Бронин

[36]

где m — средняя ошибка показателя,

р — показатель (частота в выборке),

N — число наблюдений.

Бралась удвоенная ошибка — соответствующая 95 % вероятности того, что цифра распространенности того или иного состояния в населении лежит в пределах двойной ошибки показателя. Данные выборки распространялись на все население (N = 415), отдельно — на взрослую, старше 17 лет, его часть (N = 326) и на несовершеннолетних (N = 89).

Существенность различий между отдельными группами, в тех немногих случаях, когда она определялась, производилась по таблицам Боярского (р = 95,5 %).

Клиническая часть

Группировка материала проведена по этиологическому принципу с исходным разделением на экзо-, эндо- и психо- (социо-) гении. Дальнейшее классифицирование экзо- и психогений проводилось в соответствии с причинами болезни: те или иные «органические» мозговые или «общесоматические» заболевания в первом случае и типы психотравмирующих ситуаций — во втором. Деление эндогений проведено, в согласии со многими работавшими в малой психиатрии авторами (напр.: К. Клейст, Т. И. Юдин, П. Б. Ганнушкин), по так называемым «кругам наследования» или «кругам наследственной патологии»: шизофреническому, эпилептическому, тимопатическому и олигофреническому. В таких образованиях последовательно располагаются: явные, манифестные случаи заболеваний, их «вялотекущие», стертые, латентные формы и наконец — психопатии, генетически с ними связанные и представляющие собой наиболее бледную, размытую копию «большой болезни» (дебильность — в случае олигофрении). Эти последние постепенно переходят в характерологические аномалии и особенности здоровых лиц популяции, так что, говоря языком Кречмера, «при рассмотрении эндогенных психозов в широких биологических рамках они представляются не чем иным как заострениями нормальных типов темперамента».

Определяя число таких «кругов» и, следовательно, центров группировки материала, мы следовали за психиатрами тридцатых годов, и прежде всего— П. Б. Ганнушкиным, живо интересовавшимся проблемами «пограничной» психиатрической патологии и ее промежуточным положением между психическими заболеваниями, с одной стороны, и «нормой» — с другой. По Ганнушкину (6): «В одном нельзя не согласиться со сторонниками укрупнения психиатрической классификации: если пересмотреть одну за другой отдельные формы психопатий, то окажется, что, не уничтожая их отдельного существования, их все-таки можно объединить по степени близости друг к другу в несколько небольших групп, или, как иногда выражаются, кругов, большей частью стоящих в известном родстве с большими эндогенными психозами. Таковы круг циклоидный, круг шизоидный, эпилептоидный и т. д.».

Некоторые, основываясь на генеалогических работах, говорили также об истерическом, психастеническом и паранойяльном кругах (см., напр., К. Клейст, М. О. Гуревич2): наличие «сквозных» симптомов такого рода в разных поколениях говорит как будто бы в пользу такого предположения. Действительно, в трех и более поколениях отдельных семей могут прослеживаться более или менее сходная истерическая и паранойяльная симптоматика, сходные навязчивости. (О последних писал еще В. Маньян; одно из недавних исследований «сквозных» истерических симптомов см., напр., в работе Э. Б. Дубницкой с соавт.) Другие, констатируя наличие истерической, паранойяльной и психастенической конституций, отказывали им в самостоятельности и самодостаточности в качестве «больших кругов наследования» — подобных эпилептическому или шизофренному. Эти психопатии носят, по мнению этих авторов, производный или краевой характер, они вторичны по отношению к «главным» видам наследственной патологии (шизофрения, эпилепсия, тимопатия) и являются результатами их слияния и взаимоналожения, иногда— их «масками».[37]

Круг эпилептической патологии

Эпилепсии «не везет» в психиатрических систематиках и ежедневной диагностике. Область ее «компетенции» неуклонно сужается в пользу иных эндогений (шизофрении в первую очередь) и симптоматических эпилепсии: травматической, алкогольной и пр. О шизофрении тоже говорят, что она является результатом соединения наследственного предрасположения с иными производящими психоз факторами, но при шизофрении последние обычно не очевидны, ускользают от исследователя, а при эпилепсии лежат на поверхности: ее провоцируют грубые органические мозговые процессы, за счет которых и относят заболевание.

Есть и другие — так сказать, психологические корни этого неприятия. Разум, исследуя психику, склонен искать в ней себя и отталкиваться от иного, неодухотворенного. Это не значит, что он не способен понять иное, но он проводит четкую и непреодолимую грань между разумным и бездушным и, приближаясь к рубежу между ними (с той или с другой его стороны), ведет себя как кривая по отношению к пределу: никогда не сливаясь с ним окончательно; перешагнув же границу, попадает как бы в иное измерение, меняет ориентиры, использует качественно иные методы исследования: знание идеального и материального для него — сферы несоприкасающиеся и несоразмерные. Из древности идет учение о том, что душа и дух подобны божественному — в том смысле, что они не постигаются обычными путями мысли, но воспринимаются как данность и угадываются врожденной интуицией: бог и дух уникальны и потому изначально ни с чём не сравнимы. Как некому уподобить Бога, который един и всеобъемлющ, так же не может сопоставить себя с иным и дух: для этого ему надо выйти за свои пределы, что невозможно. Так, у Ямвлиха Халкидского, III–IV век н. э.: «Ведь, в самом деле, каким же образом сама по себе бестелесная сущность может отличаться от каких-то тел, когда она не имеет ничего общего с причастными ей телами? Каким образом, присутствуя в телах отличным от пространственного образом, она подвергается различению на основании телесных положений?» Несмотря на этот запрет и скепсис, человечество, работая не покладая рук, нашло подходы и к этой сложнейшей из проблем, и психиатрический среди них — едва ли не самый важный: показывая последовательный ряд искажаемых и подавляемых психической болезнью состояний духа — вплоть до его уничтожения, он дает искомый материал для сравнения. На нем, в силу тех же религиозно-гносеологических причин, лежал тот же идейный запрет, от которого наука только теперь начинает освобождаться и который до недавнего времени сужал область применения психиатрии, сводил ее до положения ремесла и практического навыка. Многовековая инерция велика, и наша наука до сих пор стремится задерживаться по «сю» (то есть субъективную) сторону главного философского рубежа. Психозы, протекающие на фоне ясного или слегка деформированного болезнью сознания, по-прежнему — любимый предмет ее рассмотрения: мы узнаем в них общечеловеческие и лишь преувеличенные болезнью заблуждения и фантазии. Но эпилепсия, деменция и олигофрения ставят наблюдателя в тупик, в трудное положение: здесь разум упирается в безмыслие, в свою противоположность и отрицание: поэтому все эти состояния — его нелюбимые детища. Эпилепсия, выключая мыслящий дух, обнаруживает его прямую зависимость от материи — это известно каждому, кто хоть раз наблюдал эпилептические сумерки; человек же, как обособившаяся от плоти личность, получившая автономию от своего вещественного (хотя и живого) субстрата, не любит, когда ему напоминают о его исходной и продолжающейся по сей день зависимости и рабстве, склонен объяснять их вмешательством извне, действием привходящих, случайных причин, «маргинализирует» болезнь, исключает ее из круга имманентно, от природы ему присущих. Поэтому генуинная эпилепсия, хорошо известная по классическим описаниям, к которым трудно добавить что-либо новое, так часто оценивается как симптоматическая, объясняется телесными недугами — точно так же как родители ребенка-эпилептика объясняют его заболевание тысячью разных причин, но только не семейным предрасположением. С олигофренией дело обстоит еще хуже: это не преходящее, а перманентное состояние, оно еще дальше отстоит от здорового разума, и последний склонен ее попросту игнорировать, не замечать ее существования. Это не публицистическое преувеличение. Так же как случайный посетитель, входя впервые в психиатрическую клинику, ужасается увиденному и удивляется тому, «как здесь работают», так и сам психиатр, которому «ничто человеческое не чуждо», «не любит» олигофренов, тяготится семейными узами со столь обидными для него родственниками и не пускает их на порог врачебного сознания. (Мы имеем здесь в виду общую тенденцию, а не отдельных специалистов в этой области, хорошо понимающих важность проблемы и героически работающих с этой, по названным причинам столь трудной, категорией пациентов.)