Трудно быть Рэбой - Вадим Кирпичев

Мечтателей в работники… эх, размечтался! Будут они тебе пачкаться. Время видите ли для них не то! Да для них любое время не то, так как все времена одинаковы. Они прибыли в Арканар наблюдать, анализировать, смотреть как на их глазах режут, насилуют мирный люд и при этом раздавать всем нравственные оценки. Пойти в политику? Фи, боже упаси. Не для благородных донов это неблагородное дело. Да, неблагородное. Политика вообще не благородное дело. Потому что нельзя быть благородным за чужой счет. Для Мечтателей все просто: есть звериное средневековье и есть он, рыцарь на белом жеребце. А вот забрось такого рыцаря в Средние века, да в одиночку, да срок ему дай лет эдак двадцать-тридцать. Каково тогда будет этому рыцарю-наблюдателю с видеокамерой во лбу? Без поддержки. Без возможности вырваться из страшного кровавого кошмара и ускользнуть в свой уютный диванный мирок. Как он себя поведет? Вот в чем вопрос!

Пойманную в чистом поле птичку швырнули в клетку. Птичка возмущенно чирикнула — никто не обратил внимания, лететь — не дают прутья, и тогда она в ужасе начинает биться в ненавистное железо, пока не выбьется из сил. А ведь затосковала бы птичка. Пожалуй, дажеи сдохла бы. А впрочем, кто знает! Потребности молодого тела могут взять свое, глядишь, и вот уже птичка нашла свою кормушку, и только по тоскливому взгляду и отличишь ее от других, рожденных в неволе пернатых. В том-то все и дело, что психология этих прогрессоров — совершенно темный лес. Святой Мика! Разобраться в ней гораздо сложнее, чем в психологии негуманоидных цивилизаций. Конечно, прежде всего Румата стал бы искать здешних мечтателей. И конечно, самый чистый здешний мечтатель показался бы ему слишком хищным, жадным и совершенно непригодным для его дела ворюгой. Да, весьма вероятно, что и спился бы Румата с тоски подобно многим его друзьям из книгочеев.

А может быть, не все так страшно? Огляделся бы, прикинул бы, что к чему и поступил бы мелким чиновником, каким-нибудь писарем в одно из учреждений Святого Ордена. Ведь были же у него какие-то увлечения, способные стать здесь смыслом всей его жизни. Например, писал же Румата Эсторский стихи, и стихи неплохие. Как там… красное-черное? Крестики-нолики? Ах да, быть или не быть! Вот и стал бы он сочинять какие-нибудь вымышленные сюжеты, сказки, дабы убежать от дремучей действительности. Дети бы его полюбили, у него все есть для этого. И стал бы он уходить с ребятами в праздничные дни куда-нибудь подальше от города, на берег красивого озера, и внимали бы еще чистые души его волшебным историям. Но чтобы он делал со своей чудовищной гордыней? Непонятно.

Слабость в ногах прошла, дон Рэба вновь склонился над сундуком. Хранящимся в нем оружием можно было запросто сокрушить пяток царств средних размеров, но, слава богу, его работа в Арканаре несводилась к тому, чтобы отдать здешний мир на растерзание рыжим стервятникам. Поэтому он и выгребал из сундука средство более сильное, чем любое оружие.

Карманы набиты соанскими сладостями — теперь все готово. Он повернулся к стрельчатым окнам.

Над черепичными крышами свинцовое небо, серыми полотнищами провисающее между шпилями церквей. Площадь с прилегающими улочками пятерней распласталась далеко внизу. Воркованье голубей. Редкие черные фигурки прохожих. Опять, опять в дорогу, и не видно конца этому пути.

Внезапно он понял по какой причине вел нескончаемый спор с Мечтателями и с какой стати они и люди-боги столь опасно сошлись в его душе. Во всем мире существовала одна-единственная роль, требующая столь весомого нравственного превосходства и такой крепкой, лишенной любых сомнений руки.

Это была роль палача.

Глава 4

— Какой дар всевышнего самый ценный, дети мои? Что помогает человеку спокойно претерпевать печали земной юдоли, смиряет его бесовскую гордыню, заставляет прощать обидевших его, повиноваться властям земным и любить силы небесные? Кто ответит, дети мои?

Епископ сделал паузу, внимательно изучая лицастаршеклассников, лучших учеников Патриотической школы, специально собранных на его последний урок. Глуповатые, восторженные, хитрющие, взволнованные мордахи — ничего особенного, но как трудно ему бы здесь пришлось без этих живых лиц.

— Что скажешь, сын мой Фатий?

Поднялся толстощекий недоросль, сладко размечтавшийся на задней скамье то ли о близком ужине, то ли о задастой белокурой дочке булочника с соседней улицы. К нему тут же повернулся чернявый парнишка с невинно-бесовскими глазищами и беззвучно зашевелил губами. Фатий проморгался, звучно высморкался в рукав, ткнул чернявому в рожу здоровенную фигу и, теленком уставившись епископу в глаза, только вздохнул вместо ответа.

— Повтори вопрос, сын мой.

Повторился вздох.

— Садись, сын мой. После урока подойди к надзирателю и получи три розги.

На сей раз Фатий так вздохнул, что класс содрогнулся от хохота, впрочем, смех быстро стих под цепким взглядом епископа. Дон Рэба ждал, но никто не брал на себя смелость высказаться. Не так уж часто урок у них вел сам боевой магистр Святого Ордена. Что ж, тема урока выбрана верно.

— Страх божий, дети мои, страх божий есть самый ценный подарок господа нашего, а также источник духовных и прочих богатств нашей церкви. На смертном одре он приводит к смирению самых вольнодумствующих книгочеев, самых мятежных баронов и прочих воров и развратников. А как бы мы держали в узде ленивый, подлый люд, не будь в руке Святого Ордена этого бича божьего? И в деле управления королевством он также на первом месте. Всюду, всюду страх божий, дети мои. Вот только управиться с ним не просто. Для этого вы должны научиться читать в людских душах также легко, как книгочей читает в своих злокозненных книгах.

Прохаживаясь от скамьи к скамье, дон Рэба неспешно читал один из любимейших своих трактатов «О благодетельном страхе божьем», не забывая изредка отвешивать властной рукой подзатыльники особо резвящимся балбесам. Грех умозрительности всегда был чужд дону Рэбе. Те же скамьи, к примеру. Ведь неудобно на них учиться, давно бы пора парты изобрести, но времени мало, так мало времени, поэтому и руки до всего не доходят. Слишком много еще чего надо, и нет мелочей.

Трактат катил по накатанной дорожке. Епископ принялся растолковывать самые трудные места, вдалбливая в стриженные головы мысль, что цель пастыря не замордовать ослушника, а направить его на путь покаяния. Не обречь, а спасти его! Но особенно трудно это сделать с закоренелыми в заблуждениях книгочеями…

— Ты что-то хотел спросить, сын мой Герик?

— Да, отец Рэба. Не пойму я, никак не пойму, почему нельзя оставить только святые книги? Почему нельзя взять и уничтожить всех светских книгодержцев? Нас ведь учили ненавидеть мерзких книгочеев. Книгочей — это посланец ада, сын Сатаны, шпион, сволочь, и их еще спасать, да их…