Сочинения в трёх томах - О. Генри
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ПОРТЕР. «…умереть за бедняг, сидящих в тюрьме. Вот что я должен был сделать. Ринуться с головой в борьбу против подлости и жестокости, а там будь что будет…»
ЭТОЛ. «Природа щедро одарила тебя фантазией, нежностью и потоком бодрящих сверкающих слов… Ты научишься новым словам… новому состраданию… Ты найдешь свой собственный путь как помочь им… внушить людям немного сочувствия к ним, смягчающего великодушного юмора… Я вижу их алчущих, жаждущих этой слитой со смехом жалости, которая дана тебе в дар… Иди же, Билл Портер! Делай то, что тебе предназначено…»[7]
Персонажи рассказов О. Генри в пьесе Синклера восхваляют О. Генри за то, как он вывел их, какими их показал, ибо это ведет все к той же желанной цели «утешить» людей в их несчастье. В феерическом эпилоге на глазах «четырех миллионов» Дэлси, маленькая продавщица из «Неоконченного рассказа» О. Генри, увенчивает своего творца лавровым венком.
Совершенно иное мы видим в «Великом утешителе», вышедшем на экран в 1933 году фильме об О. Генри выдающегося советского режиссера Льва Кулешова.[8] Фильм соприкасается по тематике с «Биллом Портером», но построен на диаметрально противоположной трактовке темы, как бы полемизирует с пьесой Эптона Синклера.
Мотив утешительства присутствует в фильме только лишь как иллюзия, самообман, которыми тешит себя писатель. «…Зато, когда мое сердце разорвется от моих веселых рассказов или от пьянства, — размышляет в фильме О. Генри, — на мою могилу придет приказчица Дэлси, принесет букет дешевых цветов и скажет: «Спи спокойно, О. Генри, забавный выдумщик, великий утешитель».
Авторы советского фильма, как и Эптон Синклер, жалеют О. Генри, писателя-арестанта, глушащего свой протест алкоголем и капитулирующего перед гнущей его силой. Но они безоговорочно осуждают его «утешительство» как уклонение от долга художника, в конечном счете предательство по отношению к себе самому и к своим любимым героям.
Если в пьесе Эптона Синклера действительность переплетается с миром мечты и главенствует утешительный вымысел, то в картине Льва Кулешова этот вымысел отвергается перед лицом суровой действительности.
В фильме — два плана, реальный и иллюзорный, пересекающиеся, но притом независимые один от другого.
Первый, реальный план — это О. Генри в тюрьме, писатель, раздвоенный между желанием сказать правду о страшной тюремной жизни и нехваткой воли и мужества, и Валентайн, каторжанин, обманутый и раздавленный буржуазной юстицией.
Второй, иллюзорный план — рассказ О. Генри о судьбе Валентайна, в той ложной версии, которую он создал и представил читателям.
Изобразительное решение двух планов построено на резком контрасте. В режиссерской ремарке к сценарию сказано: «По стилю постановки он (рассказ О. Генри, каким он дан в фильме. — Л. С.) резко отличается от картины действительности. Картина действительности дается в подчеркнуто реалистических тонах, а рассказ — в тонах пародийных».[9]
Новелла о Валентайне идет как «фильм в фильме», немая картина под иронически-сентиментальную музыку: игра актеров гротескна, кадры украшены сердечками и милующимися голубками. В заключение дан «поцелуй в диафрагму» счастливого Валентайна и его нареченной, дочки банкира.
Реальный план фильма продлен за пределы трагедии Валентайна. Дэлси, продавщица из рассказа О. Генри, простодушная, нищая, затерянная в трущобах большого города, показана как рядовая американская девушка, читательница О. Генри, которая ищет в его рассказах возможности уйти в мир иллюзий, забыться в мечтах. Ее любовник, сыщик Бен Прайс (участвующий до того в решении судьбы Валентайна и связывающий таким образом эти две линии в фильме), глумится над наивностью Дэлои: «Ты думаешь, жизнь такая, какую размазывает твой великий утешитель?»
Фильм кончается трагически, полным крахом иллюзий.
Узнав о смерти обманутого Валентайна, каторжане бунтуют. Тюремные власти жестоко подавляют мятеж. В тюремной аптеке, упав головой на стол, рыдает арестант и писатель О. Генри. А в убогой мансарде отчаявшаяся Дэлси стреляет в сыщика Прайса, воплощающего для нее грубость, пошлость и беспощадность ее реальной судьбы.
Один из персонажей «Великого утешителя», арестант, сосед Валентайна по камере, говорит в ходе спора навестившему их О. Генри: «Людей надо лупить правдой по башкам, чтобы знали что делать!»
При некоторой дидактичности сценарного замысла картина проникнута убежденностью в освободительном назначении искусства. Острота режиссуры, яркость изобразительного решения, превосходная работа актеров сделали «Великого утешителя» заметным явлением в истории советского киноискусства начала 30-х годов.
В то же время фильм Кулешова можно рассматривать как вклад советской критической мысли в оценку О. Генри.
9
Известно, что ведущие представители критического реализма в США 20-х годов, такие, как Теодор Драйзер и Шервуд Андерсон, исходя из своего понимания насущных задач, стоящих перед американской литературой, отвергали О. Генри. Драйзер числил его в «веренице псевдореалистов» и считал, что «за вычетом полдюжины рассказов» О. Генри — «чисто развлекательный автор»[10].
«Традиция сюрпризного сочинительства давно зародилась в Америке и произросла как некий паразитический гриб, — писал Шервуд Андерсон, имея в виду главным образом новейших новеллистов школы О. Генри, его подражателей и эпигонов. — Кто не знает, что жизнь не состоит из рассказов с сюжетом (речь идет об искусственно-занимательном, нарочитом сюжете. — А. С.), и, однако, традиция американского сочинительства почти целиком базировалась на этой основе. Человеческая природа и ее странности, трагизм и комизм живой жизни — все было принесено в жертву сюжету. Читая в наших журналах эти рассказы с сюжетом, люди вопрошали себя со все возрастающим изумлением: «Неужели жизнь в недрах своих не содержит трагедии, комедии, иронии? А если это так, отчего наши писатели не видят этого, не показывают настоящую жизнь? К чему эта шкатулка с сюрпризами, эта постоянная фальшь?».[11]
На протяжении всей первой четверти XX века критико-реалистическое направление в новейшей американской литературе деятельно осваивало глубинные пласты экономической, социальной, политической жизни в США, обнажая пороки капиталистической цивилизации, громко заявляя протест против принесения ей в жертву человеческой личности и глубоко веря в величайшую важность своей миссии.
У Драйзера и у Шервуда Андерсона было, разумеется, достаточно оснований, чтобы противопоставить многое и многое в своем творчестве той картине жизни, какую рисует О. Генри, и сурово его осудить.
Однако действительные взаимоотношения О. Генри с критико-реалистической школой в американской литературе более сложны. Прежде всего отметим воздействие этой школы на самого же О. Генри, который явно обязан своим предшественникам и современникам, критическим реалистам, многим ценным и примечательным, что есть в его творчестве.
Достаточно будет сказать, что столь основательный «физиологический» очерк Нью-Йорка в книгах О. Генри едва ли стал бы
