Они и я - Джером Джером

Это было очень красиво, если бы скоро облачка не окрасились в зеленый цвет — а разве красива зеленеющая невеста. Потом облака сделались желтого цвета, и уж это окончательно обескуражило меня. Однако я еще подождал. Небо передо мной с каждым мгновением бледнело.

Я начал бояться, уже не случилось ли чего с солнцем. Если б я не был достаточно сведущ в астрономии, я подумал бы, что оно передумало и ушло обратно к себе. Я поднялся, чтоб взглянуть, в чем дело, и оказалось, что солнце давным-давно встало и горело позади меня. Как рассудить, чья тут была вина. Я положил трубку в карман и направился к входной двери. Корова продолжала стоять на своем месте; она, очевидно, обрадовалась, увидав меня, потому что замычала благим матом.

До меня донесся свист.

Свистел мальчик-работник.

Я окликнул его; он перелез через забор и направился ко мне.

Проходя мимо коровы, он кивнул ей и сказал:

— Доброго утра!

— Ты знаешь эту корову? — спросил я.

— Как сказать? В родстве мы с ней не в родстве, а по делу встречаемся.

Что-то в этом мальчике меня раздражало. Он не казался мне настоящим работником, сыном крестьянина.

Но я не стал дальше раздумывать об этом, а спросил:

— Чья это корова?

Он уставился на меня.

— Я хочу знать, кто ее хозяин, — допрашивал я, — чтобы отвести ее к нему.

— Простите, да где же вы живете? — спросил мальчик. Я начинал сердиться.

— Где? Конечно, в этом коттедже. Не пришел же я издалека, чтоб слушать эту корову. Не болтай попусту. Я спрашиваю, чья корова?

— Да ваша собственная.

Теперь пришла моя очередь опешить.

— Да у меня нет коровы, — ответил я.

— Нет есть, вы ее купили.

— Да когда же? — воскликнул я.

— Да ваша барышня заходила к нам во вторник… Только такая сердитая… Так и сыпет словами. Не даст слова выговорить.

Я начал соображать. Очевидно, Робина приобрела корову. Я спросил:

— А на каких условиях?

— То есть, как это?

— А барышня справилась о цене?

— Она о пустяках не стала разговаривать…

— Ну, сказала, по крайней мере, зачем ей корова…

— Да, дала понять, что хочет иметь свое молоко.

Я удивился предусмотрительности Робины.

— И это есть та самая корова?

— Я пригнал ее вчера вечером. Стучаться не стал; да, признаться сказать, никого не было в доме.

— Чего она ревет?

— Полагаю… думаю, что просит, чтоб ее подоили.

— Она орет с половины третьего, ведь не станут же ее доить ночью?

— И я того мнения, что корова вообще глупое животное, — заключил мальчик.

Этот мальчик производил на меня какое-то гипнотизирующее влияние. Все окружающее как-то сразу получило в моих глазах другую окраску, чем прежде. Присутствие коровы показалось мне нелепостью: вместо нее у калитки следовало стоять крестьянину с молоком. Я нашел, что лес страшно запущен: нигде ни одной дощечки с надписями «По траве не ходить!» и «Не курить!». И хоть бы одна скамейка. Коттедж попал сюда, очевидно, случайно. Где же улица? Птицы все выпущены из клеток. Одним словом, все вверх дном.

— Ты в самом деле работник с фермы? — спросил я мальчика.

— А то как же! Или вы меня за переряженного артиста принимаете?

Я, действительно, предполагал нечто подобное.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Энери Опкинс (вместо Генри Гопкинс, не выговаривая «г»).

— Откуда ты родом?

— Из Камден-Тана (вместо Тоуна).

Хорошее начало жизни на лоне природы! Где могло находиться то место, откуда Генри Гопкинс был родом? Он в рай внес бы с собой атмосферу городского предместья.

— Хочешь получить шиллинг? — спросил я.

— Предпочел бы заработать его….

— Брось свое городское наречие и заговори по-беркширски. Я дам тебе, когда выучишься, полсоверена. Выговаривай букву г.

— А вы уверены, что это будет по-беркширски? — спросил он. Очевидно, какая-то подозрительность у него врожденная черта.

— Может быть и не на совсем чистом беркширском наречии, — согласился я, добавив: — Это в литературе такой язык называют «наречием». И на двенадцать миль вокруг его понимают. Он должен возбуждать чувство сельской простоты. Как-никак, это не язык лондонского предместья, на котором ты объясняешься.

Я еще раз обещал ему время от времени шиллинг в виде поощрения. Он обещал зайти вечером за книжками, которые, как я надеялся, должны были помочь ему. Затем я вернулся в коттедж и позвал Робину. Она ответила мне как будто виноватым тоном. Ей показалось, что я уже давно зову ее. Когда я объяснил ей, что этого не было, она сказала:

— Как странно! Я уже больше часа как говорила Веронике: «Папа зовет». Должно быть, мне пригрезилось.

— Ну, теперь проснись. Сойди вниз и взгляни, что случилось с твоей проклятой коровой.

— А! — воскликнула Вероника. — Она пришла?

— Пришла. Уже давно. По ее мнению, ее следовало бы подоить несколько часов тому назад.

Робина ответила, что придет сию минуту.

Минута превратилась в двадцать пять минут, но и это превзошло мои ожидания. С Робиной явилась также Вероника. Робина сказала, что сошла бы раньше, если бы не пришлось ждать сестры. А Вероника говорила то же о Робине. Меня все это начало раздражать. Было уже чуть не двенадцать часов, а о завтраке еще нечего было и думать.

— Ну, довольно рассуждать, — сказал я. — Ради бога, примитесь за дело и подоите корову. Несчастное животное падет по нашей вине.

Робина бродила по комнате.

— Папа, тебе не попадалась скамеечка для доения? — спросила она наконец.

— Тринадцать раз попадалась, — ответил я и принес злополучную скамейку.

Мы все двинулись процессией; Вероника вперед с оцинкованным железным ведром в руках.

У меня в уме вернулся вопрос: «Умеет ли Робина доить корову?» Раз Робина забрала себе в голову, что ей нужна корова, она потребовала, чтоб ее ей доставили немедленно, будто она и дня не могла обойтись без нее. Ее следующей заботой было купить скамейку для доения. Скамейка, выбранная ею, была с большим вкусом украшена выжженным рисунком коровы; на мой взгляд, она была немного тяжеловата, но зато, наверное, будет прочна.

Подойника Робина не успела приобрести. Его временно заменило оцинкованное ведро.

Побывав в городе, Робина собиралась купить что-нибудь художественное. Но хорошо бы она сделала, если бы для выполнения программы предварительно взяла несколько практических уроков доения. Я заметил, что по мере приближения к корове шаг Робины становился менее ровным. Немного не доходя до калитки, Робина остановилась со словами:

— Предполагаю, что есть только один способ доить корову?

— Может быть, есть и несколько, с которым тебе придется ознакомиться, если ты со временем соберешься принять участие в конкурсе по этому предмету, — ответил я. — А сегодня утром, особенно ввиду позднего часа, я на твоем месте применил бы самый обыкновенный метод, лишь бы он дал результаты.

Робина села и поставила ведро под корову.

— Предполагаю, все равно… с какой стороны начать? — проговорила моя дочка.

Мне стало очевидно, что она не имела ни малейшего понятия об операции, к которой готовилась приступить.

Я ей высказал свое мнение, прибавив несколько размышлений по этому поводу. Время от времени отеческое наставление — вещь полезная. Обыкновенно мне в таких случаях приходится взвинчивать самого себя. Но в это утро я чувствовал себя в ударе: все способствовало к тому.

Я изложил Робине задачи и способность доброго гения-хозяйки в том виде, как они представлялись не ей, а мне. Также и Веронике я сообщил результаты моих размышлений в течение многих недель о ней и о ее манерах.

Кстати уже я поделился с обеими о том, что думал о Дике.

Со мной такие вещи случаются раз в полгода, и прекрасные результаты дают себя чувствовать в продолжение дней трех.

Робина отерла слезы и схватилась за первый сосок, попавшийся под руку. Корова, не говоря ни слова, брыкнула, опрокинула пустое ведро и пошла прочь, выражая презрение каждым волоском своего тела.

Робина, горько плача, последовала за ней. Трепля корову по шее и позволяя ей тереться носом о мое плечо, что, по-видимому, успокаивало ее, мне удалось убедить ее спокойно переждать, пока Робина в течение десяти минут изо всей силы работала, как насос высокого давления. В результате получилось стакана полтора, хотя, по всем видимостям, можно было ожидать пять-шесть галлонов.

Робина совершенно упала духом и созналась, что виновата.

— Если теперь корова умрет, — говорила она, — я никогда не прощу себе.

Вероника при этом тоже залилась слезами, а корова, из сочувствия ли им или побуждаемая собственным горем, снова принялась неистово мычать. Мне посчастливилось открыть пожилого рабочего, сидевшего под деревом, закусывая ветчиной и покуривая трубочку, и мы уговорились, что он будет, впредь до нового распоряжения, доить корову ежедневно.