Грандиозное приключение - Берил Бейнбридж

В общем, он был сам виноват. Не надо было тогда в день читки с нею любезничать. Самонадеянно воображать, что ничего не случится, если он выкажет ей мелкие знаки внимания — этой дурнушке, от которой уже в десять утра повеивало спиртным, — и разливаться про интереснейшие фотографии, развешанные над лестницей, ведущей в партер.

— Все очень старые, — усердствовал он. — Некоторые одиннадцатого года.

— Какая прелесть! — зажглась она. — Ой, покажите!

Он опознавал некоторых актеров, схваченных камерой в самых животрепещущих позах, и по тому, как она морщила лоб, что-то ляпала невпопад, заключил, что она была бы куда просвещенней, если б носила очки.

— Я один сезон играла в Престоне, в старинных комедиях, — заметила она, разглядывая паточные завитки П.Л.О'Хары, изображающего капитана Крюка в „Питере Пэне“.

Бонни согласился с Мередитом, что Дон Алленби была бы вполне ничего себе женщина, если бы не ее несчастная любовь к красоте, с которой бедняжка никак не могла сладить. Он сформулировал наглядно, что она из тех дев, которые, дай ты им цветущий луг, тут же кинутся собирать сурепку.

Когда Мередит шел в репетиционную, у него уже отлегло от души. Он отыгрался на Джоне Харбере; власть, что ни говори, хоть и губительна для души, для нервов всегда очень полезная штука. Он нашел в себе силы одобрить шелковую косынку Дон Алленби, сплошь в мордах скотч-терьеров, которую она тюрбаном накрутила на голову.

— Да, это я хорошо придумала, — согласилась она. — Я вообще люблю все красивое, а вы?

И усталый взгляд тут же рассверкался под прелестным головным убором.

До начала репетиции Десмонд Фэрчайлд стал посылать Стеллу, новенькую девочку, в регистратуру за пачкой сигарет.

— Минуточку, — крикнул Мередит и нарочно справился у Бонни, все ли у него в порядке.

Бонни буркнул, что да.

— Проверка не помешает, — сказал Мередит. Они репетировали первый акт с самого начала.

Бонни щелкнул пальцами, что означало поднятие занавеса, и Джеффри, студенту, тут полагалось изобразить звук выстрела. Для него, с его военной выучкой, это было раз плюнуть, но он старательно изучал свое отражение в зеркале. Бонни пришлось стукнуть по столу, и очень натурально взвизгнула новенькая.

Грейс Берд, у которой была пустячная роль — Мод Мокридж, романистка, — еще не выучила текст и читала по книжке. Мередита совершенно это не трогало. Грейс за последние двадцать лет переиграла кучу таких ролей на Вест-Энде и знала их назубок, когда надо. Вообще Мередит еле затащил ее в труппу и то потому, что от нее недавно ушел муж, к другой женщине, старше, и ей хотелось удрать из Лондона. Все любили Грейс. Она страдала, но свои страдания вымещала на пестром джемпере, который вязала для канадского племянника.

Сцена к концу первого акта, в которой Дотти Бланделл в роли изломанной Фреды сообщает своему мужу Роберту в исполнении Сент-Айвза, что Олуэн в него влюблена, получилась просто роскошно.

„Ты хотел знать правду, Роберт, так вот тебе, кой-какая правда. Олуэн давным-давно в тебя влюблена. Точно не знаю, когда это началось, но я вот уже полтора года как об этом догадалась. Жены всегда ведь догадываются. Но мало этого, я тебе еще кое-что скажу, мне давно хотелось тебе сказать: ты дурак, по-моему, что ей не ответил взаимностью, что до сих пор не воспользовался случаем. Если кто-то тебя так любит. Господи, да как же этим не воспользоваться, пока не поздно!“

Текст произносила одна Дотти, но лицо Дон Алленби выражало бездну чувств. А ведь если бы ее не сразила любовь, вообще неизвестно, как бы она вытянула эту Олуэн.

Но во время перерыва на чай Мередит опять разнервничался. Бэбз Осборн жаловалась на свои жилищные условия. Ее поселили на площади Фолкнера у Флоренс О'Коннор, чья мать — Бесси Мерфи — в свое время слыла в театральном мире образцовой квартирной хозяйкой: ужин на столе в одиннадцать, горящий камин в спальне, с горячей водой под дверью тютелька в тютельку в полдевятого, за исключением воскресений по случаю мессы.

— Сам сэр Вальтер Скотт ее приглашал на свадьбу, — вставила Грейс. — И, между прочим, по слухам, Джон Голсуорси как-то оставил ей после завтрака пять гиней под селедочным хвостом.

Флоренс была совсем не тот коленкор. У нее тяжелая семейная жизнь. Когда муженек вваливается пьяный после морского клуба, шум такой, что просто представить себе невозможно, если не слышать своими ушами. С этим Бэбз еще кое-как бы смирилась, если бы все остальное было на уровне. Она помахала расслабленной пятерней, будто повредила запястье.

— На той неделе ноготь сломала. С мышеловкой возилась.

— О Господи, — сказала Грейс, — крысы же и мыши на ответственности хозяев.

— Я не получаю писем, — причитала Бэбз. — Станислав звонит, а меня не зовут к телефону. А когда я сама позвоню, нас прерывают на полслове.

— Время поджимает. — Мередит хлопнул в ладоши. Он сам заметил раздражение в своем голосе. Это убийственно для любви, думал он. А когда любовь кончилась — просто смерть. Все, кроме Бэбз Осборн, уже поняли, что ее поляк хочет от нее отделаться.

Через пять минут после начала первого акта Дотти Бланделл забыла слова и щелкнула пальцами, чтоб ей подсказали. Новенькая до того увлеклась, что крикнула:

— Ой, не важно, дальше, дальше! — И все захохотали, Мередит в том числе. Но на самом деле, сидя в своем шикарном кресле у окна, склонив голову — само внимание? — он испытывал странное чувство, что вот отведи он глаза от жестикулирующей перед нам группки, и голова у него отвалится. Он нашарил на груди монокль и стал вертеть, вертеть в пальцах, будто читал розарий[9].

Сент-Айвз признавался Олуэн, что они с Фредой никогда не были счастливы. По-настоящему. „Брак наш не удался. Никто не знает“. В этом месте Дотти в знак сожаления пожимает плечами. Леопардовая накидка в энный раз соскользнула с плеч на ковер. Бонни суетливо бросился ее поднимать.

— Оставь ты, пожалуйста, — рявкнул Мередит. — Ей-богу. Что за жеманные ухватки отставного красавчика.

Почти тут же он подозвал Стеллу и повернулся ко всем спиной. За окном, тоненько взвизгнув, сползал с остановки трамвай. Мередиту самому хотелось визжать.

Девочка подошла сразу, лицо — отражение его собственного, глаза расширены, закушена губа. Он ей велел принести бумагу и ручку, она принесла, он вывел крупными буквами несколько фраз.

— Знаешь, где Главный почтамт?

— Конечно.

— Почерк мой разберешь?

— Наверно.

— Беги бегом всю дорогу и ни слова не меняй.

И сразу же объявил обеденный перерыв. Притворялся, что поглощен своими заметками, пока все выходили из комнаты. Он-то думал, что Бонни задержится, но тот первым выскочил за дверь. Десмонд Фэрчайлд уходил последним.

— А не тяпнуть ли нам по рюмочке коньячку, старик? — спросил он, застегивая замшевую перчатку с дыркой на большом пальце.

Мередит ему не ответил.

Под окном дети в полосатых шапочках гуськом прошли мимо касс. Цветочница у гранитной арки перед подземным переходом затыкала тюльпаны в полумертвый букет. Пройдя под аркой, нащупав ногами спуск, дети припустили рысью, и от грохота отвесно канули вниз голуби. Защищаясь от птиц, брызнувших из темноты, цветочница, как матадор, распахнула огромную шаль; голуби отпрянули, разлетелись, кружили вокруг массивных часов, остановившихся на без десяти десять, взмывали в вихревое небо над схваченной стеклянными клетками и железными ребрами дребезжащей крышей. Тут, вынырнув из детской толпы, в зал вошел Бонни, запнулся, на ходу поправляя пояс плаща, глянул на окно репетиционной. Мередит помахал; Бонни его скорее всего не видел.

Они познакомились в поезде, на третий год войны. Бонни на сутки ехал домой, Мередит возвращался из Хойлейка после недельной побывки. Сидели друг против друга, зажатые матросней, он провожал глазами летящие в темень поля, Бонни неотрывно смотрел в подскакивавший у него на коленках голубой лист почтовой бумаги, из-под которой торчал одинокий цветущий побег кислицы. Время от времени расправляя затекшие ноги, неловко задранные на вещмешке, он пинал Мередита ботинком по голени, бормотал извинения, и Мередит отвечал учтивым вздергиванием плеч. Но потом, когда настала ночь и включенный свет озарил цветных осликов, трусящих по песку Блэкпула, и залив Моркам в лучах восхода, он ощутил посягательства на свое уединение и прекратил эти умиротворяющие жесты. Вдобавок одутловатая бледность щек, обгрызенные ногти, сальное пятно на брюках и оторванная пуговица на мундире красноречиво разоблачали, к какому кругу принадлежит этот тип. Форма рядовых на обоих не могла скрыть, кто по рангу выше.

Он попытался уснуть, но слишком галдели резавшиеся в покер матросы. Пришлось изучать отражения в стекле; собственный когтистый, мутящийся нос, шрам, будто ножом полоснули по лбу, оставленный дурацкой фуражкой, которую он снял еще в Кру, и теперь она лежала под ногами среди окурков; задранные плечи картежников, веерами распущенные у подбородков карты. Ого, Мадам Баттерфляй, подумал он, когда скользнул взглядом по солдату напротив и заметил, что тот плачет, зажав в кулаке письмо и шурша своей веткой.