Очередное важное дело - Анита Брукнер

Ему хотелось перемен, вот что на самом деле им двигало. Все они жаждали перемен. Даже Джози жаждала перемен. Ей надоела ее работа, она устала целый день сидеть в четырех стенах, хотела больше бывать на свежем воздухе. Он ей не возражал, где уж ему было с ней спорить. На самом-то деле он бы хотел, чтобы она сидела дома, не давала его матери хандрить. Все решилось довольно-таки внезапно. Когда они объявили, что пошли и поженились, его родители не были удивлены. Отец Юлиуса достал из буфета в спальне бутылку шампанского, и они выпили за здоровье друг друга, поражаясь тому, что перемены происходят так легко.

Перемены продолжались. Отец вышел на пенсию, пожалуй даже с чувством облегчения, и Юлиус стал управлять магазином сам. Его мать снова занялась хозяйством: на столе появлялись жареные цыплята, и холодная рыба a lajuive,[2] и компот из фруктов. Джози, похоже, была довольна своим положением дочери дома и с готовностью играла свою роль, когда мать Юлиуса, снова страдая от какой-нибудь из своих хворей, требовала ее внимания. Они привыкли слышать, как она кричит из спальни: «Джози! Джози!», даже в то время, когда они сами собирались ложиться спать. Казалось, у всех улучшилось самочувствие, хотя мать этого не признавала. И молодые люди, как к ним обращался отец Герца, наслаждались своей близостью, этой новой льготой, которую они получили. Несмотря на все усилия его матери, Джози по-прежнему выглядела не очень опрятно, но Юлиус находил это странно привлекательным, и уж во всяком случае, без одежды она ему казалась просто великолепной. Она играла свою роль, и за это он будет вечно ей благодарен… Да и ей, похоже, нравилась ее новая жизнь, она радовалась, что съехала с квартиры, в которой жила с такими же, как она, девушками, радовалась почету и уважению, любви. Даже странное вторжение в их личную жизнь казалось терпимым. У них была своя половина в противоположном конце квартиры, и им не сильно мешало близкое присутствие родителей Герца. Женитьба казалась идеальным решением всех их проблем.

Судьбу их решил переезд на Эджвер-роуд. Здесь помощь Джози была так же неоценима. Она затребовала наверх женщину, которая убирала в магазине, и заставила ее привести квартиру в порядок. Не спрашивая ничьего разрешения, она забрала с квартиры на Хиллтоп-роуд кое-что из мебели и поставила в тесных комнатах нового жилья. Она изо всех сил старалась подбодрить их, поднять их боевой дух, но без особого успеха. Их спальни уже не разделял просторный коридор. Хорошее настроение матери Герца угасло, отец целыми днями где-то пропадал и не говорил где.

Бижу Франк сообщила, что не сможет больше так часто у них бывать, поскольку добираться стало неудобно. Мать Юлиуса это расстроило, и, возможно, больше, чем Бижу Франк, как утверждала обидчивая госпожа Герц. Всеобщее самочувствие снова начало ухудшаться. Джози снова стало не хватать свежего воздуха. Потом его мать простудилась и слегла с бронхитом, и Джози снова сделалась медсестрой и сиделкой. Они уже не могли спать спокойно из-за уличного шума, из-за звуков, доносившихся из соседней спальни. Слышно было, как родители ругались, но хуже всего было то, что его мать постоянно звала, чтобы ей помогли, принесли лекарство, утешили. Джози со вздохом вставала, уже безо всяких добрых чувств. Потом они снова ложились спать, но ненадолго. «Джози! Джози!» — снова раздавался зов, вечной мольбою. То, чего требовала мать Юлиуса, была любовь, но она не замечала, что любовь эта быстро угасает.

А потом все кончилось. Джози заявила, что она уходит, и Юлиус не мог ее за это винить. Его утомили возобновившиеся жалобы матери, он видел, что начинают проявляться все новые различия между ним и Джози. Ему самому хотелось покоя, и он не видел другого выхода, как только восстановить семью в том состоянии, в каком она была до этого недолгого возрождения. Он будет о них заботиться, по мере своих сил, и, как всегда, будет улучшать их жизнь. Отец казался больным, потерянным. Мать еще не вполне выздоровела, придется все внимание уделять ей. Он почти желал, чтобы Джози покинула дом, чтобы она их всех пощадила.

— Я люблю тебя, — сказал он, наблюдая за тем, как она собирает вещи.

— Ну да, — ответила она. — Только не в таких обстоятельствах.

Он поцеловал ее на прощанье. Это был самый торжественный момент в его жизни, более торжественный, чем бракосочетание. Она тоже растрогалась. Именно этот момент истинного чувства подтвердил для него, что он был женатым человеком и больше таковым не является.

4

— Тарталетки с лососиной! Мои любимые!

Герц улыбнулся. Он проверил, есть ли они в меню, еще когда заказывал столик. Сразу после этого он потерял интерес к встрече — словно потому, что больше ничего не надо было готовить; все было подготовлено. Ему было бы приятнее — нет, правда, приятнее, — если бы обед продолжался дальше без него. Таково уж было свойство этих дней: все удовольствие — в предвкушении, и лишь самая малость — в самом событии. Он подумал, что, наверное, все старики чувствуют это легкое замирание сердца перед каждым контактом, поскольку необходимость быть «положительным» (любимое словечко Джози) загоняет людей, склонных уже более к воспоминаниям, чем к проявлению здорового любопытства, в жесткие рамки.

Его хандру подкрепляло также убеждение, с которым он легко справлялся, когда бывал один: что Джози изо всех сил старается его встряхнуть и взбодрить, словно его изысканная грусть бросала ей вызов. Джози, по ее собственному выражению, «всегда умела обращаться с пожилыми людьми», к которым она себя не причисляла, хотя ей шел шестьдесят седьмой год и фактически она была «пенсионеркой», как и Герц. Но, напомнил он себе, ведь она все еще работает в центре садоводства, и, судя по всему, нашла там свое истинное призвание. Получается, что ее первая специальность была фальстартом. Вот что их отличало: ее дни были заполнены, а его — пусты, посвящены лишь повседневным заботам, столь незначительным, что едва ли их можно было измерить по шкале ее свершений. Это различие ставило его в морально невыгодное положение и усиливало желание оказаться там, где ее нет, хотя внешне их общение было вполне куртуазным.

— Много дел? — скромно спросил Герц.

— Уйма. Сейчас в основном высаживаю. А сегодня еще новое поступление. Так что я должна буду довольно скоро тебя покинуть. Хорошо хоть машина на стоянке. А то бы…

Пожалуй, единственным признаком того, что она стареет, была ее неспособность составить полноценное предложение, словно ей было жалко времени на все формальности нормальной речи. Однако выглядела она практически как всегда. Ее вьющиеся волосы поседели, но лицо не утратило румянца — сразу видно, что человек много времени проводит на воздухе. Светлые глаза, самая привлекательная из ее черт, остались ясными, но если бы Герц встретил ее без подготовки, а можно сказать, так оно и было, он бы, пожалуй, счел ее за какого-то мутанта, за что-то среднее между женщиной и мужчиной. Плечи ее раздались и стали полнее, руки стали крупнее и казались не такими ухоженными. Когда она мазала себе хлеб маслом, Герц заметил, что у нее на левой руке безымянный и мизинец плохо разгибаются. Но он не стал ничего спрашивать, поскольку темы здоровья можно было касаться лишь в самых общих чертах.

— Как самочувствие? — спросил он.

— О, прекрасно. Ты же меня знаешь.

Он отметил, что она не справилась в ответ о его самочувствии, и воспринял это как одну из составляющих ее стратегий быть положительной. Она не собиралась делить с ним его тяготы. И не стала бы этого делать, даже будь он в совершеннейшем отчаянии. Внезапно Герц понял, чем на самом деле объяснялось его нежелание играть свою роль: у него пелена спала с глаз. То, что в его затворнических грезах выглядело заманчиво, быстро обернулось разочарованием. Он приписывал это влиянию действительности на мечтательную натуру, но все же не мог избавиться от чувства, что в их отношениях изначально был какой-то изъян и что воспоминания его были ошибочными. Джози первая заметила их несовместимость: ее примитивно-практический ум быстрее вырабатывал решения и был лучше приспособлен к тому, чтобы потом о них не жалеть. Ее эгоцентризм, которым Герц всегда восхищался, считая его показателем душевного здоровья, оберегал ее не только от многочисленных неприятных открытий в жизни, но и от ненужного сочувствия кому бы то ни было. Возможно, она слишком живо напоминала ему о прошлом и была одной из немногих знакомых по прежним временам, кто был еще жив и в добром здравии. Он вновь ощутил всплеск благодарности за ее абсолютную жизнеспособность. В присутствии Джози ему не грозила опасность погрузиться в мрачные раздумья — по той простой причине, что против них у нее было свое оружие. Его сигналы бедствия она бы просто проигнорировала в интересах самосохранения. Он это воспринимал исключительно как достойную восхищения и даже зависти черту. Попытайся он затеять дискуссию, из тех, что ему так хотелось начать, она бы ощетинилась, как еж. Герцу оставалось лишь довольствоваться своим восхищением, как это неизбежно с ним бывало, и восхищаться даже теми качествами Джози, которые сами по себе не казались ему восхитительными.