Дом-фантом в приданое - Татьяна Устинова

Ее саму сильно дернуло за руку, так что она была принуждена сделать несколько торопливых шагов в сторону. Ей казалось, что она продолжает держаться на ногах, но вдруг выяснилось, что прямо под носом у нее пол, и видно даже забитые жесткой уличной пылью стыки между старыми досками, и еще что-то блестящее, похожее на новенькую копеечную монетку. Почему-то Олимпиада не могла удержать равновесие, ее куда-то несло и волочило, а она изо всех сил цеплялась пальцами и ногтями за щелястые занозистые доски грязного пола.

Наклоненное к ней лицо было красным от напряжения, и она видела расширенные черные зрачки и шевелящиеся губы, которые что-то говорили. Но она не слышала никаких звуков.

Она даже не могла толком сообразить, где оказалась, но теперь площадка и дверь собственной квартиры виделись ей под каким-то странным углом и словно издалека.

Тело Племянникова перевернулось и грохнулось ничком с такой силой, что пыль рванулась вверх со всех сторон. Оно было почти скрыто дверью, Олимпиада своим нынешним странным взглядом видела только ноги в грязных ботинках.

Ноги дернулись, как живые, и только тогда она услышала первый звук.

Он был похож на отдаленный гул горного обвала из фильма, где Сильвестр Сталлоне всех спасал и поминутно сам попадал то под лавины, то под обстрелы.

Олимпиада Тихонова любила хорошие фильмы.

Звук шел именно из-за ее двери и был не слишком громким. Тем более странным показалось ей, что дверь, постояв неподвижно, с медленным достоинством отвалилась от стены и плашмя упала на пол.

Тоненький серый дым заструился на площадку, и рвануло сквозным ветром.

И все смолкло.

Зачем-то она посмотрела на часы. Секундная стрелка дрогнула и перевалилась за третье деление. Прошло всего три секунды. Три секунды, а не вся жизнь.

Никого не было на площадке, лишь дым продолжал медленно извиваться, и пыль оседала на пол.

– Вставай, – услышала Олимпиада. – Ты меня слышишь?

Она слышала, но была совершенно уверена, что говорят не ей, и говорящего она не видела. Почему-то Олимпиаду очень интересовало, что стало с ее дверью, и она поползла на площадку, чтобы посмотреть.

Как же она теперь будет жить? Ведь дверь-то отвалилась! Вон даже видно гвозди, торчащие из петель. А бабушка утверждала, что дверь – дубовая! – гораздо лучше, чем железная, сто лет простоит.

– Вставай! – сказал все тот же нетерпеливый голос. – Давай-давай, ну!

И ее сильно потянули вверх.

Оказалось, что у нее есть ноги, и именно на них Олимпиада поднялась, но они ее не держали, и пришлось взяться за стену, чтобы не упасть на колени.

Был взрыв, и взрывом оторвало дверь в мою квартиру, вдруг поняла Олимпиада Владимировна.

Никто не пострадал, как пишут в газете «Московский комсомолец».

Никто не пострадал?!

– Люся, – пробормотала она. – Где Люся? Люся!! Люська!!

Какое-то шевеление произошло у нее за спиной, неловкое движение, и, обернувшись, она увидела трубадуршу, которая стояла возле стены, прижимая обе руки к груди. Она сильно тряслась и перестала, только когда Олимпиада назвала ее по имени. Плед упал с плеч и лежал на полу. Олимпиада нагнулась, подобрала его и набросила на Люсинду Окорокову.

– Что это такое сделалось, а? – спросила та шепотом и облизнула сухие пыльные губы. – Что это, а?

– Взрыв, – пояснил тот, кто вытащил их с площадки.

Тот, кто оттолкнул невзрачного мужика в зеленой куртке, надетой поверх синей медицинской формы, в которую переодели нынче «Скорую помощь». Тот, кто перевернул носилки, так что рвануло не сверху, а снизу, под телом. Тот, кто сказал: «Что-то не так!» и добавил про провода.

Человек из Женевы.

Олимпиада схватила массивный локоть и потащила его на себя, так что Добровольский сделал шаг и оказался очень близко к ней.

– Взрыв? – требовательно спросила она, почти прокричала. – Какой взрыв?!

– Самый обыкновенный, – сказал он и осторожно освободил свой локоть. – Ты не сильно ушиблась?

Это происходит не со мной, решила Олимпиада Владимировна. Я сплю, и мне снится сон. Надо срочно проснуться и выпить кофе. Или чаю. Или успокоительного. Какое у меня есть успокоительное?

На площадке двигались какие-то люди. Они все заходили в ее квартиру, смотрели вниз, потом быстро отводили глаза и начинали рассматривать стены и потолок, качали головами и цокали языками.

Олимпиада совершенно уверилась, что она все же не спит, только когда кто-то громко сказал:

– Вызывай фээсбэшников! Вызывай, говорю!

Марина Петровна слушала молча и смотрела в окно. Была у нее такая манера выражать неудовольствие – смотреть в окно и молчать. Провинившийся в этот момент должен был осознать все свои прошлые, настоящие, а заодно и будущие прегрешения, а также степень ее отчаяния.

Она пугала сотрудников именно своим отчаянием – из-за их несовершенства! – а вовсе не гневом.

– Ну, не знаю, – сказала начальница, когда Олимпиада закончила печальное повествование, но голову так и не повернула. – Все это неприятно, конечно, но при чем тут ты?

– Ни при чем, – сказала Олимпиада. От волнения она даже вспотела немного. – Я ни при чем, Марин, но я правда никак не могла уехать!

– А позвонить ты тоже не могла? Два дня прошло!

Да, да, она, конечно, могла позвонить, но у нее не было сил. Никаких сил у нее не было звонить, оправдываться, сознавать, что тебе не верят, давать объяснения и показания. От Марины Петровны отвязаться было трудно, особенно когда та не хотела, чтобы от нее отвязывались.

– Ну и что теперь? Липа! Ты что, уснула?

Олимпиада вздрогнула и посмотрела на начальницу со всей возможной преданностью, которую удалось изобразить во взоре.

– Я не уснула, Марин, просто все это… нелегко.

– А мне легко? – пронзительно спросила Марина Петровна. – Мне легко, когда работа заваливается и я никого не могу заставить трудиться так, как надо?!

Ничего никуда не заваливалось, да и вообще было очень трудно завалить их работу, которая состояла в бесконечном написании и рассылке пресс-релизов во всевозможные газеты, газетки и газетенки, но Марина Петровна любила «поддать пару».

– Дайджест для «Коммерсанта», который ты должна была сдать в пятницу, до сих пор не готов. Почему он не готов?

– Марин, у них это стоит в плане на июнь, а сейчас март. Мы успеем, если сдадим его сегодня или завтра.

– Так сегодня или завтра?

– Сегодня, – голосом приговоренного к каторжным работам сказала Олимпиада Владимировна. – Сегодня, Мариночка. Я сейчас все доделаю.

– Да уж, пожалуйста, – Марина поджала губы. – И вообще я бы на твоем месте… посерьезней относилась к своим обязанностям. Ты попала на очень хорошее место, не всем так везет, как тебе, а ты позволяешь себе… отвлекаться!

Она «отвлеклась» один-единственный раз, когда на нее сначала упал труп, а потом этот труп взорвался у нее в прихожей!

Прошло два дня, а она до сих пор не спит.

Одну ночь она провела рядом с Люсиндой, на ее продавленной и очень неудобной тахтюшке. Подушки все время разъезжались, и нужно было или лежать неподвижно, чтобы не сдвигать их с утлой фанерки, или постоянно подтыкать и втягивать их на место. Люсинда бодро сопела рядом – никакие взрывы, покойники и диванные подушки не могли лишить ее «сна и покоя», а Олимпиада Владимировна маялась бессонницей. Спала она за две ночи, кажется, только одну минуту, да и в эту минуту ей приснилось замедленное кино – как босая нога поддает брезентовые носилки и тело медленно, словно нехотя, переворачивается в воздухе и падает, падает, падает ничком, и потом с грохотом валится дверь – дубовая, сто лет простоит!..

Следующей ночью она вернулась к себе, когда фээсбэшники убрались прочь и сняли печать с двери, которую наспех вставили в петли, прибив их четырьмя гвоздями. Теперь она открывалась не до конца, приходилось лезть в квартиру, втягивая живот, и с одной стороны на ней были мелкие бурые пятна и выбоины, которые Олимпиада видеть не могла – слишком хорошо знала, откуда они взялись.

В выходные она покрасит свою дверь. Купит краску и покрасит, нельзя же так оставлять, ей-богу!

К матери она не пошла.

– Ты че? Больная совсем?! – набросилась на нее Люсинда Окорокова, когда узнала, что Олимпиада собирается жить в своей собственной квартире. – Тебе че, пойти некуда?! Во дает! Да как ты тама станешь спать, когда тама дядю Гошу убили?!

– Дядю Гошу убили на лестнице, – мрачно сказала Олимпиада. – Или он сам умер. А жить я там стану, как жила. Не дождетесь!

– Да ладно! – воскликнула Люсинда Окорокова и посмотрела на нее с недоверием. – Шутка юмора, да? Ты же к матери пойдешь, да?

Олимпиада ответила, что к маме не пойдет, и точка.

– Липа! – сердито окликнула ее Марина Петровна. – Я прошу тебя, проснись, пожалуйста! Или иди домой и бери больничный, если не можешь нормально работать!..

Кажется, она не поверила ни одному Олимпиадиному слову.