Ящер страсти из бухты грусти - Кристофер Мур

Вышла замуж она сразу после окончания художественного училища: Джо Бойет, подающий надежды молодой бизнесмен, единственный мужчина, которого она по-настоящему любила, и всего-навсего третий — с которым спала. Когда восемь лет назад Джо умер, она едва не лишилась рассудка. Пыталась уйти с головой в преподавание, надеясь, что, вдохновляя детей, найдет причину и самой жить дальше. Однако перед лицом растущего насилия ей пришлось под халатом художника носить бронежилет и как-то раз, чтобы разжечь интерес учащихся, даже принести в класс ружья для пэйнтбола. Однако польза этого наглядного пособия свелась к нескольким акциям абстрактного экспрессионизма из окон проезжающих машин. А вскоре она начала получать письма с угрозами — за то, что на занятиях по керамике не дает учащимся лепить трубки для крэка. Ученики — детишки, живущие в гипервзрослом мире, где конфликты в песочнице разрешаются 9-миллиметровым стволом, — и вынудили ее, в конечном итоге, оставить учительскую работу. У Эстелль последняя почва ушла из-под ног. Школьный психолог отправил ее к психиатру, который прописал антидепрессанты и посоветовал немедленно выйти на пенсию и переехать подальше от города.

Так Эстелль оказалась в Хвойной Бухте, где начала писать картины и попала под крылышко к доктору Вэлери Риордан. Поэтому вовсе не удивительно, что за последние несколько недель ее картины приобрели мрачный тон. Она писала океан. Каждый день. Волны и брызги, скалы и серпантин бурых водорослей на пляже, выдр и тюленей, пеликанов и чаек. Ее полотна продавались в местных галереях с такой скоростью, что на них едва успевала просохнуть краска. Однако в последнее время внутренний свет ее волн, титаново-белых и аквамариновых, подернулся тьмой. Каждый пляжный пейзаж говорил о безутешности и дохлой рыбе. Во сне ей виделись тени левиафанов, следящие за нею из глубин, и она, вся дрожа, просыпалась в испуге. С каждым днем становилось все труднее выносить на берег этюдник и краски. Открытое море и чистый холст внушали ужас.

Джо больше нет, думала она. Ни карьеры, ни друзей, я малюю китчевые морские пейзажи, плоские и бездушные, как Элвис в бархате. Я боюсь всего на свете.

Ей звонила Вэл Риордан и настойчиво приглашала на сеансы групповой терапии для вдов, но Эстелль отказалась. Вместо этого однажды вечером она, мучительно закончив портрет выбросившегося на берег дельфина, бросила все кисти засыхать в акриловой краске и направилась в центр — куда угодно, лишь бы не видеть всего этого дерьма, которое называла искусством. Так она оказалась в «Пене Дна» — первом баре, куда ступила ее нога со студенческих лет.

В «Пене» было полно блюза, дыма и людей, пропускавших одну стопку за другой и прятавшихся от печали. Будь они собаками, валялись бы во дворе, жевали траву и тявкали на все, от чего им так паршиво. Кости бы не грызли, за мячами не гонялись — ни один хвост бы не вилял. Ох, жизнь — это слишком проворная кошка, слишком короткий поводок, это блоха как раз там, откуда не выкусить. В салуне стояла собачья тоска, а Сомик Джефферсон был назначен ее плакальщиком. В черных очках его отражалась луна, и он подводил в ля-миноре итог всем страданиям людским, елозя бутылочным горлышком по гитаре «Нэшнл» так, что та скоро завыла медленным ветром в струнах души. Сомик ухмылялся.

Из примерно сотни посетителей «Пены» половина так или иначе отвыкала от медикаментов. У стойки размещался контингент жалеющих себя — они сверлили взглядами донышки своих стаканов и покачивались под ритмы Дельты. За столиками ныли о своих проблемах и жевали друг другу уши более общительные из унылых, то и дело обнимаясь или посылая друг друга подальше. Вокруг бильярдного стола собрались возбужденные и агрессивные, искатели козлов отпущения. Группа по преимуществу состояла из мужчин, и Теофилус Кроу на своем наблюдательном пункте у стойки не спускал с них глаз.

После смерти Бесс Линдер редкий вечер в салуне обходился без драки. Помимо этого наблюдалось больше блюющих, больше орущих, больше рыдающих и больше нежеланных заигрываний, прерываемых пощечинами. Работы у Тео было по горло. У Мэвис Сэнд — тоже. Только она была счастлива.

Эстелль вошла в салун в своем заляпанном краской халате и шетландском свитере, волосы заплетены в длинную серую косу. Музыка и дым сразу захлестнули ее, и она приостановилась в дверях. У входа кучковались какие-то мексиканские работяги, сосавшие «Бадвайзер», и один присвистнул при виде нее.

— Я пожилая женщина, — отозвалась Эстелль. — Постыдились бы.

Она протолкнулась к бару и заказала белого вина. Мэвис налила ей в пластиковый пивной стаканчик. (В последнее время она всем наливала в пластик. От блюза, очевидно, людям хотелось бить стекло — о головы друг друга.)

— Много дел? — спросила Эстелль, хотя сравнивать ей было не с чем.

— Блюзом их сюда как веревкой тянет, — ответила Мэвис.

— А я к блюзу равнодушна, — сообщила Эстелль. — Мне больше нравится классическая музыка.

— Это будет треха, — сказала Мэвис, взяла деньги и переместилась в другой конец стойки.

Эстелль почувствовала, что ей плюнули в лицо.

— Не обращайте на Мэвис внимания, — произнес мужской голос. — Она всегда чудит.

Эстелль подняла взгляд, обнаружила перед собой пуговицу на рубашке, посмотрела выше и встретила улыбку Тео. С констеблем она раньше никогда не встречалась, но знала, кто он такой.

— Я даже не понимаю, зачем сюда пришла. Я не пью.

— Вокруг что-то происходит, — ответил Тео. — Думаю, зима снежная будет, или что-нибудь вроде. Народ из всех щелей повыползал.

Они познакомились, и Тео похвалил картины Эстелль, которые видел в галереях. Та от комплимента отмахнулась.

— Странное место для констебля.

Тео ткнул в сотовый телефон у себя на поясе.

— Моя оперативная база, — сказал он. — Все беспорядки начинаются здесь. А если я уже тут, то могу с ними покончить, пока их не раздует.

— Очень сознательно с вашей стороны.

— Нет, я просто ленивый. И устал. За последние три недели меня вызывали на пять семейных скандалов, десять потасовок, двое заперлись в ванных и грозили покончить с собой, какой-то парень ходил от дома к дому и кувалдой сшибал головы у садовых гномиков, а одна женщина пыталась выковырять мужу глаз чайной ложкой.

— Ох господи. Похоже на день из жизни лос-анджелесского участкового.

— Тут не Лос-Анджелес. Не хочу жаловаться, но я не очень готов к волне преступности.

— А бежать отсюда больше некуда, — сказала Эстелль.

— Простите?

— Люди сбегают сюда от конфликтов, вам не кажется? В маленький городок, чтобы избежать насилия и конкуренции большого. И если вам здесь трудно с этим справиться, то бежать некуда. Можно просто задрать лапки.

— Цинично как-то. Я думал, художники должны быть идеалистами.

— Сотрите с циника краску и обнаружите разочарованного романтика.

— Вы такая? — спросил Тео. — Разочарованный романтик?

— Единственный человек, которого я любила, умер.

— Мне жаль.

— Мне тоже. — Она допила вино.

— Полегче, Эстелль. Это не помогает.

— Я же говорю — я не пью. Просто нужно было сбежать из дома.

От бильярдного стола донеслись какие-то вопли.

— Требуется мое присутствие, — сказал Тео. — Извините. — И он стал пробираться сквозь толпу к двум мужикам, уже изготовившимся к драке.

Эстелль поманила Мэвис и попросила налить еще, потом повернулась и стала смотреть, как Тео восстанавливает мир. Сомик Джефферсон пел грустную песню о старой курве, которая его обидела. Это я, подумала Эстелль. Старая никчемная курва.

Самолечение начинало действовать к полуночи. Большинство посетителей «Пены» сдались и начали хлопать и подвывать в такт блюзам Сомика. Довольно многие сдались и отправились по домам. К закрытию в баре осталось лишь пятеро, а Мэвис довольно похмыкивала над полным ящиком кассы. Сомик Джефферсон отложил свой стальной «Нэшнл» и подтянул к себе двухгаллонную банку из-под маринованных огурчиков, куда ему складывали чаевые. Через край пересыпались долларовые купюры, по дну ерзала мелочь, а в середине тут и там на воздух просились пятерки и десятки. Даже двадцатка мелькнула, и Сомик нырнул за ней, как ребенок за сюрпризом в коробку крекеров. Он отнес банку к стойке и грохнул ею рядом с Эстелль. Та восхитительно, красноречиво не вязала лыка.

— Эй, девочка, — обратился к ней Сомик. — Нравится блюза́, да?

Эстелль пошарила глазами в воздухе в поисках источника вопроса, точно тот мог исходить от ночного мотылька, нареза́вшего спирали вокруг лампочки над баром. Наконец взгляд ее успокоился на блюзмене, и она произнесла:

— Вы очень хорошо играете. Я уже собиралась уходить, но музыка понравилась.