Петкана - Хабьянович-Джурович Лиляна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда толпа добежала до дворца советника Вринги, она была уже не сборищем обезумевших людей, но жаждущей крови и добычи звериной стаей. В жизни своей я никогда не видела потом ничего страшнее! Ничего ужасней той сладострастной жестокости, с которой народ разорял и грабил дом своего врага, не щадя никого из тех, кого удалось застигнуть в нем.
«Неужели это те самые люди, что жертвуют на благоукрасительство Господних храмов? Те, кто радостно приветствуют крестный ход и предаются сокрушенной молитве? Неужели это они призывают на дом свой милость Божию и говорят: "И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим"? Ужели в людях сокрыто столько злобы?» — спрашивала я себя со страхом и отчаяньем.
И тут я увидела девушку. Девушку, что походила на затравленную серну.
Выкарабкавшись из-под обломков разбитой стены и с животным ужасом озираясь вокруг, она спешила скрыться за ближайшим углом, чтобы затеряться после в толпе на соседней улице. Однако не только я заметила ее.
«Глядите-ка, вон там! Держите ее, не дайте ей сбежать!» — закричала женщина из толпы. В руках она сжимала серебряный подсвечник и несколько роскошных накидок. Свою добычу.
Серна была дочерью сестры всесильного министра. Богатая и знатная. Красавица. И при этом нисколько не гордилась. За что ее ненавидели еще сильнее...
Они надвигались на нее с угрожающим видом: «Не уйдешь!», «Держи ее!»
Она побежала было. Но куда? С одной стороны была глухая стена огромного дома, с другой — живой вал потных, покрытых пылью, захлебывающихся яростью созданий, отрезавших ей путь к бегству.
«Богородице Дево! Помоги ей!» — взмолилась я со слезами.
Я упала на колени. Прямо на острые черепки. На осколки стеклянных ваз. Страшная боль, казалось, пронзила все мое тело, дойдя до мозга. Но я даже не сделала попытки пошевелиться или встать. И продолжала молиться изо всех сил, призывая на помощь Матерь Божию.
Между тем толпа подступала к ней все ближе и ближе.
«Все! Конец тебе! Не убежишь!» — визжала женщина с подсвечником. Ей вторили ее товарки.
«Ты — моя! Моя!» — гнусно осклабился мужчина, шедший впереди всех. Он уже протянул к ней руку. Руку грабителя и насильника.
«Давай! Завали сучку!» — одобрительно поддержала его толпа.
«Пресвятая Богородица, останови их! Не дай свершиться беззаконию!» — заклинала я, заламывая руки и еще сильнее ощущая коленями острые осколки.
«Останови их, Матерь Божия! Ты одна способна умолить Спасителя!» — взывала я в исступлении, как будто от судьбы той девушки зависела моя собственная жизнь и вся моя вера.
«Вера твоя спасла тебя», — сказал некогда Иисус Христос жене кровоточивой, одержимой семью недугами.
Я тоже веровала. И произошло чудо.
В тот миг, когда рука идущего впереди толпы мужчины коснулась груди обезумевшей от страха девушки, неожиданно — словно по команде — зазвонили колокола всех цареградских церквей. Но что это был за звон! Оглушительный и прерывистый, словно надрывные стоны и рыдания. Он обрушился на нас ледяной свинцовой тяжестью. Так, что пресеклось дыхание и окаменело каждое слово и всякое движение.
Быть может, хотя бы немногие из внезапно присмиревшей толпы взглянули в этот момент на себя самих внутренним взором. И вопросили мысленно, каким же взглядом должно тогда взирать на них Всевидящее Око Божие. Ибо едва стих колокольный звон, как они начали медленно расходиться. Обезволенные и обессиленные. Сломленные неожиданной усталостью. Словно тряпичные куклы, из которых вытряхнули последнюю солому.
Девушка тоже тронулась с места. Я пошла за ней следом. Мы вместе обошли развалины. Она хотела унести с собой последнюю память о разоренном доме. Я искала раненых. Вдруг кому-то удалось выжить и сейчас он нуждается в помощи? Но живых не было. Только трупы. Только мертвые тела. Мертвецы.
«Это моя сестра... О ней никто не молился, — указала она на одно из тел, — я их видела... но не могла превозмочь страха... Кто-то из них вспомнил о старом римском поверье, запрещающем убивать девственницу. Поэтому, чтобы Бог не покарал их, они ее сперва обесчестили. .. А ей было всего десять лет...»
Девочка лежала на полу. Одежда на ней была разодрана до пупа, окаменевшие ноги — страшно и неестественно раздвинуты. На хрупких руках зияли ножевые раны — как будто насильники клинками пригвоздили ее к земле, лишив последней возможности сопротивляться. Только лицо ее (я навсегда запомнила его) не было обезображено; но в глазах и после смерти отражался ужас перед злобными мучителями.
«О ней никто не молился... Даже я... Завтра же я отправлюсь в Палестину... чтобы в какой-нибудь обители молиться о тех чадах Божиих, коих все позабыли. Так, как ты сегодня молилась за меня... Я знаю: твоя молитва меня спасла...»
В ту ночь я не сомкнула глаз. Мое бдение продолжалось до рассвета. На окровавленных коленях. С болью, что ни на минуту не стихала во всем теле. И с такою же болью — в душе моей. И я не знаю, какая из них была сильнее.
«Дети единого града, одной земли. Твои чада, Господи! Откуда же такая ненависть друг к другу? Убивать людей ради власти и во славу таких же бренных созданий, как и они сами! Убивать убогих и слабых, часто всего лишь случайных свидетелей сих жестоких политических игрищ! За что, Господи?» — вопрошала я.
Но Господь молчал. Или же я не слышала Его.
И я взывала к Богу вновь и вновь. И молилась за всех, о ком некому помолиться. И за тех, кто не желает молиться за себя. И за тех, кто ищет Творца на ложных путях. И оплакивала тех, о ком никто не прольет слез.
На следующий день, в праздник Нерукотворной иконы Господа нашего Иисуса Христа, Фока вступил во град. «Торжественно», как отметил один современник. «Верхом на коне, в великолепных царских одеждах, проехал он через Золотые ворота, приветствуемый восторженными криками всех жителей, прославляющих его как спасителя веры и отечества». «Империя ждет императора Никифора!» — возбужденно восклицала толпа. «Придворные ожидают своего базилевса! Армия ждет Никифора! Народ ждет государя! Военные, вельможи, сенат и народ желают лишь одного! Господи, услыши нас! Да здравствует император Никифор!» И вот Никифор взошел через Мезею на Константинов форум, где истово молился в Храме Пресвятой Богородицы, а затем, пешком, сопровождаемый крестным ходом, со святым крестом во главе процессии, переступил порог Святой Софии, где его уже ожидал патриарх Полиевкт. С восковой свечой в руке Никифор пал ниц пред алтарем. И Полиевкт торжественно увенчал его царской короной. И тогда — уже как император — Фока вошел в Священную палату.
А там, в женских покоях, еще с языческих времен именуемых гинекеем, ждала его та, ради кого он и затеял сию жестокую брань, — прекрасная царица Феофано.
Я тоже смотрела на вступление Фоки в город. Но не приветствовала его вместе с толпою. Мне было страшно. Из-за недавнего зла. А еще больше — оттого, что оно так быстро было предано забвению. «Вчерашние убийцы возносят хвалу императору. И сами вкушают славу, словно они герои. А те, кто потерял средь страшной резни родных и близких, в ужасе прячут от людей свое горе и делают вид, что не имеют ничего общего с несчастными жертвами. И это ради них Бог дал испить чашу страдания и крестных мук Своему Единородному Сыну? Неужели Христос пострадал за этих людей? И как мне жить с ними?» — спрашивала я себя.
И снова Он явился мне Утешителем. Я вспомнила, как Он безмерно скорбел и проливал Свои дивные слезы страдания в саду Гефсиманском, оплакивая несчастных людей, рабствующих греху, демонам и смерти. Вспомнила, как простил Он тех, кто Его жизнью выкупал жизнь грабителя и вора иерусалимского. Ибо знал, что народ подобен стаду без пастыря. Знал цену заблуждению и горю людскому. И мне ли, грешной и слабой, осуждать других?
«Покайся!» — призывал Креститель.
«Покайся за все, что ты сотворила. Особенно же — за то, чего ты не совершала. За других. Во славу имени Господня», — так говорила я себе. И ко всем своим молитвам, коими начинала и заканчивала, а иногда и полностью заполняла день, неизменно добавляла молитву о тех, кто не ведает, что творит. Кому собственное рабство или неволя его злодеяний кажется счастьем.
