Моя мать смеется - Шанталь Акерман

знала, что это я виновата в этих рыданиях. Мне казалось, что я всегда во всем виновата, даже если это не так. Но в этот раз это было так. Мне было невыносимо там находиться, я пряталась, избегала ее, и она это чувствовала.

Тогда я заставила себя быть любезной и нежной, и она почти успокоилась.

Я обошла с ней квартал, крепко держа ее за руку.

Ноги ее плохо держали, и мы шли потихоньку.

Это был первый солнечный день, и она не выходила из дома уже семь недель.

Сделав несколько шагов, мы уселись на террасе на солнце. Это был перекресток, полно машин, проезжавших мимо. Она подставила лицо солнцу, закрыла глаза. Она была красива, она была счастлива.

Сказала, это полезно, это хорошо. Мне так нужно солнце.

Да, это полезно, сказала я.

Солнце светило сильно, и я начала потеть, мне надоел перекресток и пыль. Но она, она не потела, она впитывала солнце.

Подставила ему лицо и закрыла глаза. Она почти улыбалась. У нее был ужасно довольный вид. Из-за солнца.

Она надела солнечные очки, так ей посоветовал ее окулист, из-за сухости в глазах. Она всегда делала всё, что рекомендовали врачи. Но я хорошо видела, что глаза у нее закрыты, а лицо повернуто к брюссельскому солнцу.

Я сказала, пойдем. Она сказала, еще пять минут.

Я ничего не стала говорить, я ждала. Ждала, пока время выйдет.

Наконец, мы поднялись, она на своих слабых ногах, и я, вся в поту, и пошли домой.

Она сказала мне, что я от нее бегаю.

Я сказала себе, надо же, она заговорила. Наконец-то сказала правду.

Я была рада.

Она не говорила мне, люблю тебя.

Я вздохнула с облегчением.

В больнице, когда я пришла к ней, когда она ночью упала с кровати, это было через год после операции на сердце, которая прошла хорошо, несмотря ни на что, хотя была болезненная, итак, после этой операции, уже не знаю когда, всё смешалось, она упала с кровати и должна была снова отправиться в больницу, и это там она мне сказала с такой злостью, что я чуть не упала, я не могу тебя видеть в грязной блузке, сказала она, я тебя сейчас ударю, сжав кулаки и наступая на меня, словно действительно хотела меня ударить.

Я тогда сказала себе, она, должно быть, копила эту злость годами. Что все эти поцелуи, которые она мне давала и которых требовала от меня, были только из-за этого. Она меня стыдилась. Я, моя небрежная одежда, непричесанные волосы, всё это ей не нравилось, причиняло боль. Это не сочеталось с тем, что ее успокаивало. С гладким миром. Очень гладким, в котором нет неглаженых блузок и неприятных сюрпризов.

Она хотела ударить меня и сказала об этом. Я была рада, сама не зная почему, я чувствовала, что случилось что-то настоящее. Думала, что упаду от удивления, но была рада.

Это было хорошо, я это чувствовала. Улыбнулась. Не при ней, после. Она меня стыдилась, и она сказала об этом, хоть раз.

Статьи обо мне, мои фильмы немного компенсировали это чувство, но не до конца. Она вырезала статьи из газет и хранила их. Но лучше было бы, если бы я была аккуратно причесана. Да, гораздо лучше.

Я не могу больше видеть эти туфли, говорила она иногда, когда я приходила в старых туфлях.

И этот пиджак не могу видеть.

И в ресторане, когда я макала палец в соус, мне казалось, что она сейчас взорвется.

Я говорила, отстань от меня. Нет, я от тебя не отстану.

Мне страшно хотелось макнуть палец в соус. К тому же в ресторане, в ресторане на углу, сидели ее знакомые, и она стала усиленно целоваться и обниматься с ними.

Затем принялась рассказывать мне о них. Нет, не о них. О том, что они ее любят и знали ее еще совсем молоденькой, когда она была такая красивая.

Эти ее знакомые были такие же старые, как она. Старые евреи, хорошо одетые и более здоровые, чем она.

Они не были бывшими узниками концлагерей. У женщин хватало волос на голове, и слышали они лучше, чем моя мать.

Все эти люди давали советы. Они во всем разбирались лучше нее, у большинства дети были врачами, это они давали им советы.

То есть это были подкованные люди. Они знали истории о сердце, об инсулине, о диализе. Они обожали об этом говорить. Иногда и о других вещах тоже. Но редко. В конце они сказали с врачебной интонацией, со слабым сердцем не летают в Мексику повидаться с детьми и внуками.

Кардиолог ей этого не запрещал.

Впрочем, она не очень расслышала, что он ей сказал. И потом, говоря о ее клапане, который сжался, он сказал, в вашем возрасте это нормально.

В самолете у нее случился первый приступ. Этот приступ ее спас. На борту был молодой врач, и он сразу сказал, что ее надо оперировать. Это ее спасло. Сестре даже пришлось подняться за ней на борт самолета.

Вскоре после этого ее отвезли в больницу в Брюссель, где прооперировали, и это ее спасло. Без этого ее аорта, возможно, продолжила бы потихоньку сужаться, она бы этого не чувствовала, и это было бы навсегда, всё было бы кончено. То есть ей повезло, очень повезло, но этим дело не кончилось. Однажды, когда казалось, что всё идет хорошо, и я была рядом, спала в соседней комнате, плотно закрыв дверь, я услышала как будто раскат грома, взрыв.

Я встала и нашла ее лежащей на полу, на спине, она упала. Ее изломанное тело на ковре рядом с кроватью. Скорее всего, она встала в туалет, у нее что-то подвернулось, и она упала. Я была в ужасе. У тебя что-нибудь болит? Она не знала. Давай, помогу тебе лечь обратно. В постели она ничего не чувствовала. Может быть, ничего страшного не случилось.

Я накрыла ее одеялом. Опять спросила, не болит ли у нее что-нибудь. Нет, сказала она, ничего не болит. Я опять легла спать. Беспокоилась, хотя и не сильно. Но всё равно ужаснулась. Сказала себе, что на этот раз обошлось, но, если с ней еще что-то случится, это может быть ужасно. Она ударилась головой, а что бы было, если бы она ударилась сильнее? У меня билось сердце, когда я лежала в кровати, потом успокоилось.

Час спустя она закричала от боли, и