Петр и Феврония: Совершенные супруги - Дмитрий Володихин

Существует ли на свете лучшее зеркало для автора, нежели его читатель?

Ранние варианты «Повести…» встречаются прежде всего в сборниках, предназначенных для чтения ученых православных книжников. Притом книжников, ни в малой мере не склонных к еретичеству или хотя бы вольнодумству в вопросах веры и, скорее всего, принадлежащих к ортодоксальной церковной среде. Святой Гермоген, владыка Казанский, оказался очень внимательным читателем и чуть-чуть редактором «Повести…»[29]. А он был адамантом веры, несокрушимым столпом!

Надо полагать, в авторе «Повести…» такие люди признавали, что называется, «своего». Персону, близкую им по складу ума и контурам образованности. Умного, талантливого, начитанного ортодокса.

А интеллектуальный почерк подобной личности в какой-то степени можно предсказывать. Есть рамки, за которые она не выйдет, даже если фантазия разгуляется или ум воспарит к седьмому небу. Есть принципы, коих она придерживается строго, — заботясь о своей душе и душах читателей.

Это важно, это стоит запомнить.

Теперь вернемся к фигуре самого вероятного автора «Повести…».

Итак, большинство специалистов считают, что автором был все-таки Ермолай-Еразм. Что это за человек?

Ученый книжник середины XVI века, принадлежавший кругу митрополита Макария. Ермолай-Еразм, он же Ермолай Прегрешный, — одна из крупнейших фигур в русской литературе XVI столетия, человек-легенда, писатель-титан.

Однако известно о нем немногое. Больше догадок, чем твердо установленных фактов.

Ермолай то ли родился во Пскове, то ли весьма долго там прожил. Во всяком случае, 1546 год застал его именно там. Позднее он переехал в Москву и, видимо, получил место дворцового «Спасского протопопа». В принципе невозможно занять столь высокий пост в церковной иерархии без высокого покровительства. Полагают, что Ермолая оценили как весьма знающего книжника или как духовного писателя. Но кто именно составил ему протекцию — неизвестно. Называют государева книгочея Кир-Софрония и митрополита Макария, однако всё это гипотезы.

Известно, что Ермолай создал по заказу Макария три произведения. Одно из них — «Повесть о епископе Василии [Рязанском]», второе — «Повесть о Петре и Февронии Муромских»; относительно третьего ведутся споры. Когда и в связи с чем написал их книжник, можно установить лишь предположительно.

Большинство специалистов склоняются к тому, что Макарий хотел получить от Ермолая традиционные жития для огромного, доселе невиданного в духовном просвещении Руси проекта — Четьих Миней. В состав колоссального двенадцатитомного собрания Четьих Миней попали жития всех святых, почитаемых на Руси, в том числе и тех, кого и знать не знали за пределами какой-либо невеликой области. Туда же вошли все памятники учительной церковной литературы, считавшиеся на Руси наиважнейшими. Работа шла на протяжении многих лет. Четьи Минеи митрополита Макария состоят из двадцати семи тысяч рукописных страниц! Архиепископ Черниговский Филарет (Гумилевский) сказал о них: «Это целая библиотека книг; мало трех лет, чтобы прочесть ее».

По всей видимости, главе Русской церкви не понравилась работа Ермолая: в Четьи Минеи вошли только фрагменты из «Повести о епископе Василии», да и то в измененном виде.

Фигура самого Макария, занимавшего митрополичью кафедру в 1542–1563 годах и уже в XX веке прославленного Церковью в лике святых, требует особого пояснения. Он стал живым средоточием русской церковной книжности середины XVI столетия. Занимаясь созданием знаменитых Четьих Миней, митрополит собрал под свое покровительство целую дружину книжников из разных городов. Среди них, помимо Ермолая-Еразма, известны: агиограф суздальских святых инок Григорий; инок Михаил, написавший службу Александру Невскому; инок Зиновий; богослов Василий-Варлаам и др.[30]

Вокруг святителя Макария образовался литературный центр, мастерская, где книжники общались друг с другом, делились своим творчеством. Кроме того, они находились в непосредственной близости от политической элиты, управлявшей Московским государством. В эпоху митрополита Макария произошел один из высочайших взлетов в развитии древнерусской книжности. Более того, слово интеллектуала в ту пору достигало ушей и глаз великих людей царства, а потому могло иметь влияние на ход державных дел.

Святой Макарий, митрополит Московский и всея Руси — человек-эпоха. Он так много сделал для Церкви и так много изменил в ней, что без него история русского Православия немыслима. Веско звучали мнения, согласно которым период, именуемый по традиции «грозненским», уместнее именовать «макарьевским» — столь масштабна его созидательная деятельность!

Митрополит Макарий обладал тремя выдающимися достоинствами, благодаря которым он остался в русской истории как великая историческая личность. Это, во-первых, широкий кругозор и ясное понимание: Церковь Руси более не может жить по обычаям, которые сложились в удельную эпоху. Появление огромного Московского государства и новые отношения с центральной властью требовали серьезных преобразований. Макарий провел их бестрепетной рукой. Во-вторых, умение благотворно воздействовать на мятущуюся душу молодого государя Ивана Васильевича. Пока был жив митрополит Макарий, монарх не помышлял о странных дорогостоящих «экспериментах», вроде опричнины, а страна не знала большого кровопролития. Политические дела ее складывались счастливо. Наконец, в-третьих, этот человек являлся духовным писателем и просветителем чрезвычайно высокого уровня.

Один из историков Церкви назвал Макария «покровителем книжного делания». Сущая правда! Митрополит любил «виноград словесный», холил и лелеял русскую лозу духовного просвещения. Со времен Сергия Радонежского Русь полнилась монашеским подвижничеством, яркой, лучистой святостью. Но рядом с этой святостью жила дикая, пугающая малограмотность духовенства. Наши митрополиты долго и трудно дробили холодную глыбу невежества, укоренившегося среди духовных лиц. Искали помощников, выписывали добрых книжников от греков, создавали библиотеки, сами брались за писательские труды. Макарий в этом смысле — самый яростный и самый неутомимый работник.

Трудно судить о взаимоотношениях Ермолая-Еразма с митрополитом Макарием. Очевидно, складывались они непросто. Но ничего более определенного сказать нельзя: до наших дней не дошло никаких прямых свидетельств.

Ермолай-Еразм написал «Моление царю», где жаловался на обиды от вельмож. Вероятнее всего, он потерял благорасположение высокого покровителя, который прежде устроил перевод в Москву, а потому решился на рискованный шаг: искать защиты у молодого венценосца. К Ивану IV обращен его обширный трактат «Благохотящим царям правительница» (то есть, в вольном переводе: «Наставление для царей, желающих блага»). Автор выдвинул программу масштабных реформ, печалился по поводу разорения крестьянства, бичевал корчемство, проповедовал христианскую любовь, проклинал вражду и ложь, требовал от правителей бесстрастия в державных делах. Любопытно, что предложения автора лежали в прямой связи с большими реформами 1550-х годов: упорядочением дворянской службы в войске и отменой кормлений. Не исключено, что трактат Ермолая готовился как духовное обоснование для реформ.

Как богослов и знаток богослужебной практики, Ермолай выступил в двух сочинениях: «Книга о Троице» и «Зрячая пасхалия». В обоих случаях видны огромная начитанность, а также позиция церковного интеллектуала-ортодокса, ни в малой мере не склонного к еретичеству, нумерологии или какой-нибудь иной «тайной науке».

Ермолай, священник-белец, принял иночество, а вместе с ним новое имя — Еразм. Даты его рождения, пострига и кончины неизвестны.

В советское время великого духовного писателя оценивали в основном с грубосоциологической точки зрения. То называли «выразителем интересов крестьянства», то «борцом против женоненавистничества». Всё это, думается, вещи второстепенные, даже если авторы сих концепций и правы, в чем есть немалое сомнение.

Прежде всего, Ермолай-Еразм обладал колоссальным литературным талантом. Сложные богословские и этические концепции он вкладывал в текст, который внешне выглядел как «приключенческий», а потому легко «цеплял» умы читателей. Ермолай-Еразм не боялся эксперимента. Он легко выходил за пределы системы жанров, сложившейся к тому времени, смешивал их, устраивал изящные игры с литературным «этикетом»; везде соблюдал легкость и ясность изложения, избегая «плетения словес», любимого и почитаемого иными старомосковскими книжниками.

Книжная речь XVI века отличается от нынешнего литературного языка до чрезвычайности: не каждый гуманитарий продерется сквозь эти дебри. Даже при столь огромном различии художественный дар Ермолая-Еразма ощутим, очевиден.