Воспоминания о Белинском - Иван Панаев

– Отчего вы не хотите бывать у меня? Я сердит на вас, – говорил он Белинскому.

– Сказать вам правду – отчего? – отвечал, улыбаясь, Белинский: – я человек простой, неловкий, робкий, отроду не бывавший ни в каких салонах… У вас же там бывают дамы, аристократки, а я и в обыкновенном-то дамском обществе вести себя не умею… Нет, уж избавьте меня от этого! Ведь вам же будет нехорошо, если я сделаю какую-нибудь неловкость или неприличие по-вашему.

Но, несмотря на это, хозяин салона непременно хотел, чтобы Белинский был в числе его гостей.

Канун нового года праздновался им всегда с необыкновенною торжественностию. Он особенно упрашивал Белинского приехать к нему в этот вечер (накануне 184*) и кроме того взял с меня слово, чтобы я непременно уговорил его и привез с собой.

Мне не совсем легко было исполнить это поручение. Я уговаривал Белинского более часа. Наконец он начал колебаться.

– Ну, да пожалуй, чорт с вами… я поеду! – сказал он, беспокойно прохаживаясь по комнате. – Что же мне надеть? – прибавил он сердито, обращаясь ко мне.

– Наденьте сюртук, ведь дам не будет.

Он девался долго, кряхтел, кашлял, уверял, что больше, чем когда-нибудь, чувствует одышку, что не утерпит – непременно съест чего-нибудь и от этого ему будет еще хуже.

Когда мы садились в сани, он занес ногу и сказал:

– Кажется, я делаю ужаснейшую, непростительнейшую глупость!.. Знакомых у меня там почти никого нет… Ну что я буду делать?

Когда мы всходили на лестницу, он, поднявшись на несколько ступенек, остановился и произнес:

– Уж не воротиться ли мне? Это было бы самое благоразумное…

– Нет, я не отпущу вас ни за что, – отвечал я решительно.

– Ну уж нечего делать… Идемте… да не бегите так скоро по лестнице. Ведь вы так здоровы, что на вас смотреть противно, вам нипочем всходить на какую угодно высоту, а я, и тихо-то идя, задыхаюсь по этим проклятым петербургским лестницам.

Белинский часто подсмеивался над моим здоровьем.

– Что у вас за желудок!.. Камни переваривает!.. – восклицал он. – Человек болен никогда не бывает! – говорил он, указывая на меня кому-нибудь из наших приятелей, – как вам это кажется? Ведь родятся же на свет такие счастливчики! Да погодите, и на вас придет черед. Разом крякнете…

Был час двенадцатый, когда мы появились в салоне. Перешагнув за его дверь, Белинский побледнел и закусил губу, но отсутствие дам, радушие и приветливость хозяина успокоили его. Он примирился с своим положением, однако скучал и почти не отходил от меня.

В этот вечер были тут все литературные знаменитости и авторитеты старые и молодые, которых он видел так близко в первый раз в жизни: Крылов, Жуковский, князь Вяземский, Лермонтов и другие.

После ужина Крылов и Жуковский расположились на диване, а некоторые около них, образовав отдельный кружок.

Мы сидели позади этого кружка. На Белинского никто из них не обращал никакого внимания, а некоторые едва ли даже знали о его существовании, хотя в это время, как я уже заметил, вся читающая русская молодежь с жадностию поглощала все, что выходило из-под пера его, и имя его (появившееся только однажды в журнале под какой-то еще не совсем удавшейся статьей) с восторгом уже повторялось в самых отдаленных концах России.

Здесь кстати я приведу одно из доказательств этого. В 1845 году я ехал из Нижнего в Казань в почтовой карете. Соседом моим был человек средних лет, с бородой, одетый в длинный сюртук, покрывавший высокие сапоги. Это был сибирский купец, умный, любознательный и усердный чтец всех русских журналов. Он, вовсе не подозревая, что я несколько причастен к литературе, завел со мною речь о журналах…

– Какой же из журналов в большем ходу у вас? – спросил я его.

Он назвал мне тот журнал, в котором участвовал Белинский.

– Почему же? – возразил я.

– Как почему? Очень понятно, потому что в нем участвует Белинский. Его статьи у нас читаются всеми с жадностию.

– Да каким же образом вы отличаете его статьи? Ведь он никогда не подписывает своего имени.

– Птица видна, сударь, по полету, говорит пословица. Он хоть и не печатает своего имени, а имя его у нас знают все грамотные люди.

По возвращении в Петербург я, разумеется, передал Белинскому мой разговор с сибирским купцом. На Белинского это очень приятно подействовало.

– Вот каков я! – сказал он, улыбаясь: – вы не шутите теперь со мной!..

Обратимся, однако, к салону.

Я сказал, что Белинский сидел рядом со мною, никем незамечаемый, сзади кружка литературных знаменитостей; он прислушивался к их разговору. Возле него стоял небольшой столик на одной ножке с несколькими бутылками вина. В рассеянии он облокотился на столик, столик опрокинулся, бутылки разбились, вино полилось к ногам знаменитостей, и ко всему этому Белинский потерял равновесие и упал на пол.

Стук от падения этого, ручьи вина – произвели большую суматоху… Все вскочили со стульев, обратившись назад.

Белинский с трудом поднялся. Вся кровь его прихлынула к голове, с минуту он был как в беспамятстве, хозяин дома, испуганный, бросился к нему с участием, повел его в свой кабинет, предлагал ему воду, различные нюхательные спирты…

Белинский мало-помалу пришел в себя, улыбнулся и сказал:

– Вот видите ли, я предупреждал вас, что наделаю у вас каких-нибудь неприличий, – так и случилось. Вините не меня, а самого себя.

Падение Белинского со стула было причиною того, что имя его стало переходить из уст в уста.

Многие великосветские господа, в первый раз услыхавшие это имя, спрашивали не без любопытства:

– А чем же этот господин замечателен? Что он такое пишет?

Несмотря на такой неудачный дебют в великосветском и литературном обществе, Белинский не раз после того посещал этот салон, для того только, впрочем, чтобы доставить удовольствие его радушному хозяину, а он был убежден, что этим он точно доставляет ему удовольствие.

Вообще Белинский не терпел разнородного, малознакомого и большого общества. Он даже, бывало, при появлении в нашем обычном кружку какого-нибудь незнакомого лица, изменялся мгновенно, впадал в дурное расположение духа и переставал говорить.

Он искренно был привязан ко всем без исключения, составлявшим этот тесный кружок, но иногда вдруг почему-то особенно увлекался на время одним кем-нибудь и обнаруживал к нему необыкновенную нежность. Он, впрочем, всегда прямо и откровенно сознавал потом свои заблуждения и сам добродушно смеялся вместе с нами над своими крайностями и увлечениями.

Он только никогда не мог слышать равнодушно о некоторых статьях своих, явившихся в конце 1839 и в начале 1840 года в «Отечественных записках». Однажды он зашел ко мне утром спросить – обедаю ли я дома (это было, если я не ошибаюсь, года через три после напечатания этих статей). На столе в кабинете моем случайно лежала та книжка, в которой была напечатана его статья «Менцель», открытая именно на этой статье.