Души прекрасные порывы. Сборник прозы и поэзии - Осип Бес

Мы изредка продолжали пересекаться с художницей, и однажды она рассказала о особенно назойливом «женихе» из числа монастырских трудников.

– Я хотела задушить его ремешком сумочки, но потом подумала: «Я же тогда не смогу писать иконы…»

Мне хотелось с ней общаться чаще и больше – но после этого рассказа я тормознулся. Смерть от ремешка сумочки не входила в мои планы.

…а год спустя я снова зашёл в тот собор. Художница была там. Снова стояла с кистями – и c прямой спиной. Честное слово – на ней можно было жениться за одну осанку. Я снова не видел ее взгляда, но знал, что он был прямой и глубокий. Движения её были выверены и точны – наверно, также действуют хирурги. На голове у неё были наушники. Когда она сняла их, заметив меня, в древнем соборе раздалось тихо, но явственно:

Они хотят разрушить тело наше изнутриБольше всего хранимого сердце свое храниБеснуются шуты, отвлекая вниманиеВо время чумы – фуршет на расстоянииНескольких тысяч километров от МосквыПриметы вырождения в контексте нищетыСмотри: слуге сказали,что он может быть царемВласть народа – голосуй,не думай больше ни о чемСвобода выбора – а выбор примерно такойФашист или гей. Кафир или гойВсё это было бы смешно, если б не было серьезноЯ понял окончательно, что уже поздноНадеяться на перемены к лучшемуКали-юга: будем держаться крепчеМолиться друг за друга…Нам некуда бежать, сестры и братья!Просыпайтесь! Вставайте!

Она слушала песни моих любимых бунтарей. Гимн того самого «восстания Спартака» на Манежке. Музыку – от которой обывателей, сам видел, корёжит и трясёт. Занимаясь росписью. В православном соборе. Я приладил челюсть на место, и соотнес место, картинку и аудио. Под её кистью на стене собора рубил чертей воин-великомученик, бесогон. Всё совпадало – только было проще и сложнее одновременно. Художница видела всё чуть дальше и чуть иначе – ну так я же уже писал: она была выше меня ростом. И для неё мои друзья-бунтари были теми же бесогонами. Обывателей-то не просто так корёжило, а она понимала. И пыталась объяснить другим – тем, кто будет приходить в этот храм и смотреть на эти фрески.

– А кто-нибудь в монастыре еще эти песни слушает? – спросил я просто для того, чтобы что-то спросить.

– Из батюшек – вряд ли. А с остальными я не общаюсь.

– Почему? – снова съидиотничал я.

Она посмотрела испытующе, будто решая, можно ли мне доверять. Вздохнула и ответила печально:

– Потому что я отношусь к ним, как к неграм.

…Ух как я её понял! Ведь после собора, после той, первой монастырской ночи – я, вместе с первыми лучами солнца, добрался наконец до братской кельи в братском корпусе. Я не брезглив и видал виды – мне случалось подолгу жить на вокзалах. В хижинах. Под кустом. У черта на куличках. Окружение мое составляли подонки – как у Довлатова. Я был в навороте, что меня ничем не удивить и не пронять. Но трудникам, обитателям братского корпуса, это удалось. Такой феерической помойки в качестве человеческого жилья я еще не встречал. После живых и дышащих фресок храма, после его запаха свежей краски, свежего дерева, вообще – после свежести той ночи я очутился в пространстве, которое состояло даже не из мусора и отбросов, а прямо из миазмов. Вонь была многослойная и сложносочиненная.

В изумлении я стоял на пороге, пытаясь найти место для шага, и анализируя, помимо желания: «Тээк… Это перегар. А это – от носков. Вот – помойное ведро. А это? Это что?». На полу лежали остатки дохлой рыбы. Я вытащил одноразовую салфетку и собрался переместить тухлятину в ведро, но меня остановил негодующий возглас, раздавшийся из кучи пахучего тряпья:

– Ты что?! Оставь! Это же для кошки!

Броненосец мне в ангар… тут еще и кошки есть. Сопоставив запахи и количество кучек грязного тряпья, которые, видимо, служили ложами для усталых трудников, я сложил стопкой ноутбук, телефон, бумажник и документы, и отправился к отцу Георгию.

– Батюшка, я тут сейф видел. Можно, у вас полежит?

Отец тоже жил в этом корпусе – разумеется, в отдельной келье. А на другом этаже жил другой батюшка. Не валютчик, а наоборот – солдат в прошлой жизни. Снайпер. В сегодняшней жизни он производил впечатление юродивого, изъясняясь путано и многословно – и вдруг сшибал развесившего заскучавшие уши слушателя точной, как выстрел, репликой. Причем лексикон у него был крайне богат – те же евангелия он читал по памяти едва ли не целиком.

И каждый в этой обители был волен выбирать: зайти в гости к алкашам-голытьбе или к прозорливым отцам. Трудиться в соборе или бухать боярышник. Между собором и вонью корпуса – метров 100 по прямой. Между дверями в келье – и трёх метров не будет.

А Господь сделал всех свободными и всегда оставляет возможность выбора. Через несколько дней я сделал свой выбор: вышел за ворота монастыря, и одновременно, с двух сторон, подъехали две машины. В одной сидел заединщик, с которым мы и заехали в эти края, в другой – брат Всеволод, старший с одного дальнего и сложного подворья.

– Собирайся, я квартиру нам снял!

– Сергий, поедешь на подворье? Хочешь? Собирайся!

– раздалось в два уха.

Получить приглашение от самого раба Божьего Всеволода было лестно. Он человек заметный. Колоритный. Менее всего он похож на раба – а походит, скорее, на хозяина здешних лесов, матерого медведя. Обладает сопоставимой физической силой и умением, при необходимости, появляться тихо и неожиданно. Косая сажень и походняк вразвалочку.

Обитатели подворья сетовали на Всеволода

– Нет, ну ты прикинь? Вот стоит нам разлить – как он тут же появляется!

Хотелось отвечать: «Идиоты! Вы бы разливали пореже – глядишь, и не появлялся бы Сева…» Но в этом была особенность нашего монастыря и нашего подворья – настоятель наш привечал всякого калику перехожего. Всех сирых и убогих. А точнее говоря – безнадежных. Тех, от кого отказался весь остальной мир.

Так, самый безобидный из обитателей подворья носил кличку «Лёня-не-сломается». Он был всяким помощником при всяком деле. И всякий раз происходил один и тот же диалог:

– Лёня! Не надо так – сломается!!

– Не сломается…

– Лёня! Сейчас сломается!

– Не сло… Ой. Сломалось…

Выдержка у Всеволода была просто беспрецедентной.

«Чистеньких всякий полюбит, а вы грязненьких полюбите…» – и Всеволод честно любил каждого грязного засранца. И каждого называл братом. Одного такого я называл «неисправимым плотником» – выпив, плотник регулярно впадал в буйство и однажды бросился и на Севу. Если Всеволод походил на медведя, то плотник имел сходство с бычком. Поэтому я только посторонился, освобождая пространство – лезть в эту схватку мне было совсем не с руки. И просто хотелось посмотреть, как плотнику начистят наконец физиономию. Всеволод отреагировал нетривиально: крепко обхватил бычка и долго не отпускал. Пока тот не перестал брыкаться.

– Пусти, сука!

– Андрюша, брат! Не отпущу. Ты же упадешь…

А на следующее утро я впервые увидел неисправимого плотника хмурым и прячущим глаза. Охренеть – ему было стыдно! У Севы получилось!

…Не доводите до греха, буду стрелять, дичь!Досчитал до десяти, выдохнул – я спокоенВсем любовь – даже тем, для кого мы гоиСтёрты ноги по колено, все песни спетыСколько надо поколений, чтоб выйти к светусорок лет или сорок тысячелетийЯ знаю, кто все знает – но Он не ответит

Думай сам, делай сам, бойся, верь и проси…

— не знаю, слушал ли Всеволод моих любимых бунтарей. Наверно, слушал – ведь жил он именно по этим строчкам.

Однажды я снова съездил в Москву и, вернувшись, показывал брату Севе свежие фотки. У меня тогда был вояж по местам боевой славы – «Серна», «Репа», «Второе дыхание» – для московского хулиганья рубежа веков эти места были знаковыми. Сева вдруг спросил, глядя на фотку «Второго дыхания»:

– А наискосок заведение открыто еще?

– Да не, – отвечаю, – на Герцена только рюмочная осталась. И на Китае еще…

– Ну, на Китае не рюмочная, а чебуречная, – поправил меня брат, и вдруг я осознал, что он носит олдскульную олимпийку «Адидас» и натовские штаны вовсе не просто так. Когда-то такие шмотки были дресс-кодом московских ультраправых. И среди тех, кто когда-то поссал на стены монастыря, были не только мои знакомые. Но и его тоже. Но Всеволод, как и отец Георгий, вовремя поменял армию. И теперь отдаёт и отдаёт – время, силы, деньги, одежду, нервные клетки – чтобы закрыть какой-то свой персональный давний счёт.