Все наизусть. Годовой творческий цикл - Андрей Битов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мы-то его не забыли! Пускай отстегивает нам бутылочку чачи из твоих подвалов!
– Тут мы с тобой прокололись. Во-первых, я не пью и он должен в это свято верить…
– Но ты уже пьешь! А во-вторых?
– А во-вторых, я ему дал увольнительную и он уже спустился в город, к нему баба приехала, а он темноты и собак боится. Так что его давно уже нет.
– Так сами возьмем, твоя же собственность!
– А это уже в-третьих… У него на этой двери замок с кодом, а кода я не знаю.
– Тогда я все-таки сбегаю…
– Шею сломаешь. Ладно, что уж там… доставай из-за божницы! Там она, там, моя заветная, заговоренная, последняя…
Я полез, поковырялся в пылище… И что же? Она там была!
Лежала под свечами. Я и свечу прихватил для Павла Петровича – а то предыдущая уже совсем в его бороде растворилась.
Тут огромная луна поместилась ровно в отверстие входа, залив все. Стало лучше видно бутылку… Это был легендарный «коленвал» андроповского розлива.
– Слушай! Где ты такую достал? Я таких уже лет сто не видел…
– Сто, говоришь… а я думал, двадцать. Вернее, четыре-двадцать! Я ведь с той цены не пью! Тебя, выходит, ждала.
– И дождалась! – Рассмешила меня бутылка: как можно было ей не поверить… но я не поверил. – Мы же пили с тобой на баррикадах… Тогда уже не могло быть такой бутылки!
– И не говори. Я ее в горбачевскую кампанию так заныкал, что и сам не нашел. А когда нашел, то уже не пил. Тогда и дал себе зарок, что она будет последняя в моей жизни. Не откупоривай, дай мне, я сам. Засвети мне новую свечку.
Под луной красиво серебрилась его борода.
– Не узнал тебя под бородой… – в ожидании глотка сказал я.
– Теперь уже не сбрею. – И он ласково погладил и ее, и бутылку. – Двадцать лет растил. Помнишь своего друга-армянина, который так «хохотовался» над нашим словом «подбородок», когда понял, что «подбородок» – «под бородой», понял, что слово образовалось, когда бород вообще не брили?
– Он умер.
– Жаль. Догадливый был человек. Сколько ему было?
– До семидесяти немного не дотянул…
– Ну это еще ничего. А вот почему тогда у баб тоже подбородок, он не успел спросить?
– У них отношение к женщинам уважительное. Знаешь, что ему внучка на кладбище сказала?
– Не могу знать.
– Ты, Грантик, веди себя там хорошо, чтобы я могла тебя там встретить!
– А ей сколько?
– Да только говорить тогда научилась.
– Устами младенца…
– Извини, Петрович… а тебе сколько?
– Чего сколько? Грамм? Мы же поровну выпили.
– Нет, лет.
– Ах, лет… Ты какой возраст имеешь в виду, биологический или метрический?
– Давай метрический.
– Метрика еще в войну утеряна, а паспорт я пропил. Теперь полноправный бомж, пещерный житель! А биологически я помладше тебя буду! Удивлен? Когда мы с тобой в последний раз выпивали? Да, во время путча, на баррикадах… как же-с, помню, помню… Значит, двадцать лет как!.. – Павла Петровича развезло, и он протянул руку со стаканом. – А ну налей! Ах, не нальешь!? – И он взглянул на меня свирепым пугачевским взглядом. – Так вот биологически я даже младше тебя! На те же двадцать лет… – И он еще крепче прижал к груди свою заветную бутылку. – Истина, говоришь? До истины еще далеко, доктор ты мой. Я тут одной книгой увлекся… Я ведь, кроме Писания, ничего не читаю, суета это. А тут книга несуетная, «Почему животные дают себя снимать?» называется. Написали ее эти ребята из Би-би-си, что про живность всякие фильмы снимают… я бы им давно Нобелевскую премию мира дал, кабы моя воля. Великие ребята, делом заняты. Им что бабочка, что рыба, что лев, что гусь – все едино!
– Где, когда издана? – залюбопытствовал я, ибо фильмы эти всегда любил, а про книгу такую никогда не слышал.
– Не знаю, я имен не помню. Да такая книга, без обложки, из журнала какого, может, выдрана. И куда засунул, найти не могу. А может, она мне и приснилась даже… только я потрясен ею был. Про-све-щен!
– Чем же?
– Это странная книга, понимаешь ли… даже не поймешь, о чем она. Вроде ни о чем. Как бы и содержания нет, и мысли. Обо всем сразу! Она обволакивает тебя, как облако. Это как вера, что ли… Там все живое тебя любит. Да и неживое тоже. Что цветок любит пчелу, а пчела цветок, это как бы всем ясно. Но там даже ягненок любит волка не меньше, чем волк любит его. Там всё любит всё. А уж как любят друг друга самец и самка одного вида, ты и не представляешь: не просто любят – о-бо-жают! Обожать – ведь это обожествлять, не правда ли? И все готовы умереть друг за друга! Мог бы ты умереть от одной лишь любви, как лосось? А он умирает, кончая от одного вида икры! Он от образа возлюбленной умирает, ни разу не разглядев ее… Вот рыцарь бедный!.. Почва любит дерево, а дерево любит почву и небо, которым оно живет, ни разу не взглянув на него. И ветер, и луна, и волны… Все Творение – акт любви, и авторы ни разу не упоминают это слово – как и имя Бога – всуе. Просто вдруг становится прозрачно, что все связует только любовь и поэтому до сих пор и мы еще есть. Все еще цело, потому что целиком, ни одно звенышко не выпадает. Кроме человека. А дают все твари и тварюшки себя снимать, преодолевая страх, даже ужас, лишь потому, что пытаются передать нам это послание, или, как вы теперь говорите, ме-ме…
Конец ознакомительного фрагмента.
1
Александр Пушкин, Из Пиндемонти
2
Этот текст не вошел в первое издание романа, печатается впервые (примечание редактора).
3
Sven Spieker. Figures of Memory and Forgetting in Andrei Bitov’s Prose, 1996 г.
4
Орфография автора
5
Слова сами знают, что написать, если их слушаться.
Имя Чабуа я упомянул вскользь (судя по черновику 27 апреля), а оказалось, к месту. Ибо сегодня, когда я напоследок проглядывал этот текст, ко мне неожиданно заглянул наш с ним общий шведский друг, писатель Питер Курман, у которого мы выпивали втроем на его даче в Швеции русскую водку в 1988-м. Было что вспомнить!
С Чабуа Амирэджиби я познакомился на похоронах Юрия Домбровского. Он был красивее всех и речь над могилой произнес лучше всех, но для меня был, прежде всего, трижды бежавший из колымских лагерей зэк (Дата Туташхиа еще не был так знаменит).
Мы помянули Домбровского в ЦДЛ и так подружились. Развал Союза нас разлучил.
И сейчас Питер сообщил мне, что Чабуа ушел в монахи. Надо же было узнать об этом именно в Швеции!
Вот четвертый, возможно, самый великий его побег! Потомственный рыцарь, князь царских кровей, через лагеря и писательство, не прогнувшись, не продавшись, куда было ему податься в наше время как не в воинство Господа? Помяни, Чабук, меня в своих молитвах, а я и так не премину это сделать.
20 мая 2011 года, Готланд
