Афорист - Валерий Митрохин

— Давно бы так! А то принюхивается, аристократ несчастный! Избаловал я тебя.

«Господи! Да чем таким ты меня так балуешь? Раз в год перепадёт кусочек рыбки. Да и то солёной, а ещё и в маринаде. Проглотишь, а потом неделю желудочным катаром страдаешь».

Приехало коммерческое телевидение, называемое в народе «Черномурка».

Спрашивают, у кого из аборигенов лучше всего было бы взять интервью. Все, конечно, в один голос Муста гукнули.

И суровый, непримиримый поборник незаёмности вышел на встречу в европейском костюме. Более того, влез на арбу с сеном. Проехал на ней (не один раз) перед телекамерами. После чего, спустившись на грешную землю, отряхнув с фрака остюки, позировал там и так, где и как, и сколько требовали. В конце концов, ему дали микрофон. Вещал он долго и о многом. А когда показывали, то очевидцы с удивлением отметили, что говорил заступник слишком мало и совсем не то, что записывали.

На что Пиза изрек: «Перед камерой совсем не то, что вне камеры!»

— Ты бы хотел, чтобы все мы против солдат с голыми руками пошли?

— Да, брат! Во мне выросло лютое сердце. Я был ребёнок. У меня отец на фронте погиб за всех. Но я подчёркиваю: за них — потому что их больше, чем нас, в тысячи раз.

— Ты рассуждаешь, как самоубийца. Если последовать твоим призывам, нас останется ещё меньше.

— Не те времена. Международная общественность. Гаагский суд. НАТО в конце концов. Силы, которые не позволят им с нами расправиться. Мы останемся безнаказанными.

— Не вижу причин так напрягаться. Да и ни при чём тут все эти люди. Не они нас высылали. Да и высылали не за то, за что твой отец погиб, а за другое.

— За что же? Не бойся, говори!

— Были среди аборигенов пособники оккупантам.

— И среди иных тоже были такие.

— Но самый высокий процент был наш!

— Относительно нашей численности и только. Почему не выяснили по каждому случаю? Ведь имелись органы, которым вполне по плечу было разобраться, кто есть кто, и наказать только виноватых. Зачем они всех–то?!

— Режим был бесчеловечный.

— Не в режиме только дело. Подвернулся случай убрать нас всех отсюда. И при молчаливом согласии большинства населения нас и упаковали в «телятники». Для тысяч твоих соплеменников вагоны эти стали братскими гробами.

— Но мы ведь вернулись. Всё изменилось, Муст!

— Чтоб ты сегодня так вот говорил, я отсидел большую половину из того, что ты прожил, Вовс! Так что далеко не все. Многие остались в пустыне и за колючей проволокой.

— Ты всё о прошлом, а я думаю о будущем. И боюсь, если мы начнём, мы проиграем. И нас выселят, но уже навсегда, на тот свет.

— В молодости мне тоже казалось, что потеряли родину навсегда. Казалось. И всё равно я боролся. Как смертник. Придётся и тебе побороться.

— Хватит того, что ты полжизни потерял.

— Не потерял, а посвятил. Бог требует, скелеты предков вопиют: отмсти! И ты это сделаешь! Иначе не будет смысла в бытии нашем. И потомки не поймут и не простят нас.

— Если будут у нас они, потомки!

Выходишь из дому, а из подворотни, словно дешёвые шлюхи набрасываются на тебя: инфляция, безработица, стагнация… Втелющев на митинге

Чего вы хотите?! Я такой и другим стать не смогу, потому что у меня и социализма общая родина! Втелющев, газетная статья.

Родину отнять можно. Нельзя лишить Родины! Гений.

Афоризм — самое короткое стихотворение. Афорист — прежде всего поэт. Автор.

— Терпеть не мог расплавленного асфальта: липнет, воняет, — первое, что сказал Максимильянц, войдя в опорный пункт милиции.

— Ещё один философ, — констатировал изнывающий от жары дежурный.

— А теперь я готов целовать этот асфальт, — продолжал Максимильянц.

— Откуда ты взялся такой? — спросил дежурный.

Максимильянц ткнул пальцем в небо:

— Откуда не возвращаются.

Выбранные места из магнитофонного протокола по «Делу о похищении трёх бичей с целью их эксплуатации на Цикадийской яйле в качестве чабанов с такого–то числа апреля по такое–то число августа такого–то года». Записи эти были переданы автору его двоюродным братом, ведшим расследование этого преступления.

— Были до нас там ещё трое, — рассказывал Максимильянц.

— А поточнее не вспомнишь?

— Я помню, да и то смутно, только два имени: Шост и Шекс. Кажется, так их называли.

— Аборигены?

— Один точно — нет. А другой? Затрудняюсь сказать.

— А третий?

— К нашему появлению… они уже были не люди.

— Как понимать это «не люди»?

— Ну, потерянные они были к тому моменту. Один из них кое–как разговаривал. А те двое — только мычали.

— Как ваш сторож?

— Ым от рождения.

— С чего ты взял, что от рождения?

— Он травку не жрал. Он вообще не жалился никогда. Это я со слов Луи, его сестры. Он просто дебил.

— А что было потом?

— Они ушли.

— Куда?

— Вниз, куда ещё. Мы ведь их сменили.

— Ты уверен? Ты сам видел, что они спустились?

— Однажды мы пришли к хибаре, а их уже нет.

— Мог ли Ым убить их?

— Что? — испугался Максимильянц. — Нет! Только не это. Он мог побить. Но чтобы до смерти, нет! При всём при том Ым добрый малый. Птичек любит. Главное ему не перечить.

— Вооружён?

— Калашником.

— Как ты думаешь, зачем ему оружие?

— Охранять поголовье.

— От волков?

— Там нет волков. Очень высоко. Они туда не могут влезть.

— А как вы влезли туда?

— Не знаю. Я обошёл всю яйлу по периметру. Троп никаких.

— Я спрашиваю: как вас туда доставили?

— Не помню! — виновато улыбнулся Максимильянц. — Мы перед тем выпили с хозяином. А когда проснулись, были уже там. Как в сказке, ей–богу!

— А ты не задумывался, что, прежде всего, Ым охранял вас.

— Приходило. Когда мы рыпнулись. Он пугал нас Калашником. Даже стрелял. Но я его не боялся.

— А почему ж тогда ты бежал оттуда?

— Надоело. Свободу люблю.

— Твои предшественники тоже любили. Но на них, можно подумать, так повлиял горный воздух, что они говорить разучились. Они, полагаю, тоже были когда–то людьми. Их использовали до конца, а потом убрали?!

— Как так убрали?

— А вот это мы с твоей помощью и выясним. Согласен?

— Надо корешей вызволять. Уж очень они там забурились.

— Хозяин часто бывает наверху?

— Бывает. Не часто. Обычно под вечер. А как появляется ни разу, убей меня гром, не знаю. Приходим, а он сидит возле хибары. Чай пьёт…

…китайцу и узкоплёночному ничего. А у меня как бы крыша поехала. Ещё бы. Ведь каждый день у нас было чем «ужалиться». Ну и началось. Картины стали видеться. Немые. На небо гляну, а там — кино. Никто не видит, а я наблюдаю. И они всё время меняются. То быстро, то не очень — как в клипе. А если какую мне захочется как следует рассмотреть, то она возвращается или даже останавливается, как на видаке.

А потом появился голос. Он–то и стал со мной разговаривать.

«Ты кто?» — спрашивал я у него. И он всячески увиливал, не отвечал прямо. Только однажды, чтобы отвязаться, ответил уклончиво: «Я — это ты». А мне более всего увидеть его хотелось. Но так ни разу и не удалось. Слышу его, прямо–таки рядом со мной разговаривает. Даже иной раз как бы за спиной моей стоит. Но так и не удалось на него — на этого диктора — посмотреть.

— Это с тобой происходило после того, как покуришь или уколешься?

— Сейчас, когда у меня нет вещества, всё равно и вижу, и слышу. Диктор как бы из нутра моего вещает. Особенно когда гляжу на белую стенку. Он изо рта моего слышится. Могу продемонстрировать. Вот вы, записывая мой голос, легко можете зафиксировать диктора. Голоса у нас разные. Так что вы легко можете отличить, чтобы сравнить. Речь у него такая, на какой я никогда не могу сказать. Он выражается так, как никто теперь не умеет.

… как только подумаю, так сразу. Эти картины. Раз увидел — надолго запомнил. Они прямо висят перед глазами. И стоит мне только мыслью шевельнуть в их сторону, как начинается кино. С какого места начнём? С какой то есть картины?

— Давай–ка, с самого начала.

— Тогда слушайте, как всё и что было…

Серый невыразительный голос наркомана исчез. И зазвучал глубокий, слегка отрешённый баритон:

«Я оборотился, чтобы увидеть, чей это голос со мной говорит. И, оборотившись, увидел Того, Кто выглядел подобно Сыну Человеческому. Он был в длинных одеждах царей, и грудь Его опоясывала золотая перевязь. Глава Его и волосы сверкали, как снег, а глаза были, словно пламень. И ноги Его светились, как бронза, раскалённая в плавильной печи. И голос Его, как шум падающих с большой высоты вод многих. В деснице Своей Он держал семь звёзд, а в — устах — обоюдоострый меч. И лицом Он был подобен солнцу, сияющему в полдень.