Самый далекий берег - Александр Бушков

Кирьянов ответил ему бледной вымученной улыбкой. Чувствовал он себя прескверно, в горле стоял комок, подташнивало. Возможные взыскания по службе были тут совершенно ни при чем. Просто-напросто он поневоле прокручивал в памяти иные моменты общения с очаровательной «генеральской дочкой» и пытался представить, как на самом деле выглядело существо, все это с ним проделывавшее. И от того, что возникало перед мысленным взором, желудок рвался через глотку покинуть организм…

– Простите, я вас покину, пожалуй, – сказал Чубурах непринужденно. – Там, в яме, копошится уйма экспертов. Ничего они, разумеется, не найдут пригодного, но мне по должности полагается поприсутствовать. Всего хорошего, обер-поручик, не унывайте, мы еще увидимся и посидим за бутылочкой. Знаете, самое тяжелое было – смотреть, как все вы хлыщете отличный коньяк, а мне и капельки лизнуть не даете, заботясь о бедной зверюшке. А ведь наша раса спиртное уважает столь же трепетно, как ваша… Честь имею, товарищи офицеры!

Он просеменил к краю стола, ловко спрыгнул на пол и деловито прошагал к выходу.

Едва за ним захлопнулась дверь, прапорщик Шибко открыл рот. Сначала он изрыгал отборную матерщину на языке родных осин, потом, когда запас истощился, перешел на немецкий – а там вроде бы и на каких-то других наречиях принялся поливать.

Длилось это долго, но в конце концов он все же иссяк. Зорич, усмехнувшись, поинтересовался:

– Я вас правильно понял, прапорщик?

– Совершенно правильно, – ответил Шибко, ни на кого не глядя. – Имел дурость отметиться. Генеральская дочка, мать ее за щупальце, студенточка исторического факультета… Вечера напролет, не считая плотских радостей, только и болтали о прошлом… О моем прошлом, – уточнил он с вымученной улыбкой. – Она знала все про манжетные ленты, знала, какие руны были в петлицах у нас и какие – у «Шарлеманя»… впрочем, у «Шарлеманя» в петлицах не было рун, но не в том суть… Теперь только стало ясно, что знала она ровно столько, сколько и я… С-сука, бактерия разумная, спирохета галактическая, тварь… Вы разрешите подать рапорт о переводе?

– Куда? – усмехнулся Зорич. – В управление к нашему мохнатому коллеге?

– Ага, – сказал Шибко с нешуточной надеждой. – Поймать бы эту, хоть одну…

– И думать забудьте. Все равно не подпишу. Вы на своем месте, на нем и останетесь… Что за детство? Можете идти. Нет-нет, вы, обер-поручик, как раз останьтесь, с вами мы еще не закончили.

Кирьянов, успевший было встать, вновь опустился в кресло. С тем же вялым равнодушием подумал: неужели все же втык? И черт с ним, хуже того, что сейчас творилось у него на душе, все равно не случится, уж в этом можно быть уверенным…

Однако дела определенно принимали какой-то иной оборот. Штандарт-полковник одернул и без того безукоризненный китель, без нужды поворошил канцелярские безделушки на столе. Поднял глаза. В голосе у него явственно прозвучали нотки грусти:

– А вот вам я вынужден подписать перевод. Откровенно говоря, мне самому это не по душе, по-моему, вы себя прекрасно проявили как член команды, но начальство рассудило иначе, и выше головы не прыгнуть ни вам, ни мне, приходится подчиняться…

– И куда же это? – настороженно спросил Кирьянов.

– На повышение, дорогой обер-поручик, – меланхолично произнес Зорич. – На повышение, да будет вам известно… Наша база – не совсем то, чем кажется новичку. О нет, упаси боже, никаких инсценировок и прочей дешевой театральности, о которой, я слышал краем уха, обожает в последнее время болтать милейший майор Стрекалов, войдя в изрядное подпитие… Здесь все у вас было всерьез, и мы – как раз те, кто мы есть. Тут другое. Все это время к вам ненавязчиво присматривались, изучали ваше поведение и реакции во всех без исключения ситуациях, касавшихся как службы, так и… внеслужебных дел. Ничего необычного, отрицательного, удивительного в этом нет. Обычная практика отбора, продвижения и расстановки кадров. Такое испокон веков происходило в любой армии, спецслужбах, любом цивильном учреждении… да, чтобы далеко не ходить, в том числе и в вашей пожарной части, покинутой совсем недавно. Верно ведь? Вот видите… Наше подразделение с момента своего создания всегда выполняло двойные функции: не только действующей на определенном участке команды, но еще и, как выражаются в вашей армии, учебки. Довожу до вашего сведения, что вы ее закончили, и вполне успешно. И приходится вам уходить. Так уж тут заведено: кто-то остается у нас насовсем, кто-то уходит на повышение. Все согласования проведены, решения вынесены, резолюции наложены, бумаги готовы, завтра же поутру вам предстоит отбыть к новому месту службы. – Он встал, выпрямился, безукоризненный, подтянутый, замкнутый, то ли деникинец, то ли каппелевец. – Поздравляю, обер-поручик. Это честь. Не каждому выпадает.

Кирьянов торопливо пожал протянутую руку. В голове у него имела место хаотическая мешанина из разнообразнейших чувств, среди коих уж точно не было одного: радости.

– Хочу добавить, – сказал штандарт-полковник. – Ни в коем случае не воспринимайте это перемещение как индульгенцию или билет в Эдем. Участок, где вам предстоит служить, еще сложнее и ответственнее…

– Я понимаю, – сказал Кирьянов искренне.

В голове у него навязчиво крутился вопрос, который он так никогда в жизни и не набрался бы наглости произнести вслух. Чем была для его собеседника нынешняя служба, нынешнее кресло: служебной необходимостью или потолком?

Но разве произнесешь такое вслух… Язык не повернется.

Глава двадцать четвертая

Автор и читатель

И все, на этом текст обрывался. Оставалось еще полстраницы девственно чистой бумаги – и ни даты, ни города, как любят порой отдельные литераторы: мол, «Монмартр-Козьмодемьянск, 1999»… Ничего такого.

И доктор Терехов аккуратно, по врожденной педантичности принялся складывать листы в аккуратнейшую стопу – захватывал по десятку – полтора, поворачивал боком, легонько постукивал по столу, подравнивал. Вскоре на углу стола лежала не просто стопа бумаги, а этакий белый параллелепипед, где ни один отдельный листок не выступал и на миллиметр.

– Итак, впечатления? – спросил Кирьянов.

Он как-то чересчур уж спокойно это спросил, предельно деловито, даже с некоторой скукой – ни следа затаенного волнения начинающего автора, озабоченного отношением окружающих к любимому детищу. В свое время, когда Терехов еще надеялся, что сумеет все же свои сюжеты записать, ходил и в литературное объединение к запойному прозаику Веремееву, коего в благодарность за консультации регулярно выхаживал приватным образом от «белки». Было время, насмотрелся на пишущих, изучил неплохо, знал их обычные реакции на первых читателей… Так вот, ничего похожего. От Кирьянова явственно веяло не жадным любопытством, а чем-то другим, что Терехов пока не в состоянии был расшифровать…