Лекции о сущности религии - неизвестен Автор

Куда б ни обратил ты взоры,

Повсюду смерть свои дозоры

Расставила - о человек!

Чтоб сократить земной твой век.

Огонь, и град, и ветр, и воды,

Стихии грозные природы,

Свинец и порох, дым и яд:

Все гибелью тебе грозят.

Крючок и сталь, топор и стрелы,

Колеса, нож и плод незрелый,

Смолу, известку, грязь, песок

Использовать все может рок.

Яйцо иль косточка от сливы,

Кусочек яблока червивый

Все - смерти на руку; ей грош,

Чтоб погубить тебя, хорош.

Кирпич, упавший ненароком,

Использован быть может роком:

Щиты ничтожных черепах

Тебя повергнуть могут в прах.

И нет таких на свете тварей

В сравненьи с нами жалких парий

Чтоб им при случае злой рок

Нас уничтожить не помог.

И черви - пасынки природы

Нам часто сокращают годы;

К нам через уши или рот

Червяк легко находит вход.

Итак, смирись, сын праха бренный,

И помни, что во всей вселенной

Тебя повсюду и всегда

Готова подстеречь беда.

Нам в бытие путей немного:

К нему одна ведет дорога;

Когда же к смерти нам идти,

Тогда бесчисленны пути.

Однако довольно с нас духовного Триллера, хотя он и далеко не кончил!

Но каким же образом из человеческого страха рождаются боги? Различным путем. Если, например, человек менее чувствителен к добру, чем к злу, если он слишком легкомыслен или безрассуден, чтобы обращать внимание на жизненное благо, то у него имеются лишь злые боги;

если представление о зле и ощущение его находятся в равновесии с представлением о добре и с его ощущением, то у человека одинаково имеются как добрые, так и злые боги; если же представление о добре и ощущение его преобладают над представлением и ощущением зла, то его бог - бог добрый, побеждающий власть злого. Или: страх есть либо положительное, либо отрицательное основание религии или божества; то есть религия происходит либо из раболепства, либо из оппозиции к страху. В первом случае создаются страшные, злые боги, во втором - добрые. Страх есть зло, и отношение к злу либо страдательное, либо активное; либо я предоставляю ему действовать, отдаюсь ему, хотя и против воли, либо сопротивляюсь, на него реагирую. Так из реакции против страха перед бесчисленным множеством возможных бед и смертельных опасностей, постоянно представляющихся неясно фантазии боязливого ума человека в качестве злых духов, возникает представление о бесконечно благом существе, о всемогущей любви, которая столь же много может сделать добра, как страх - сделать зла, которая может предохранить от всяких бед, и в воображении действительно предохраняет. Именно отсюда, из этого вездесущего страха, и проистекает то, что политеистическая вера или суеверие населяет всякое место, всякий угол, всякую точку в пространстве богами-охранителями или охранителями-духами. Так, например, Пруденций говорит, полемизируя против Симмаха: "Вы имеете обыкновение врата, дома, термы, конюшни наделять особыми гениями, вы присочиняете многие тысячи гениев ко всем площадям и частям города, чтобы каждый угол имел свое привидение". Если поэтому ученые господа, несмотря на бесчисленные алтари, воздвигнутые людьми в честь страха, все же не считают его божеством и притом первым божеством, то происходит это лишь потому, что они из-за деревьев не видят леса. Дело в том, что божественная любовь не простирается дальше, чем человеческий страх, ибо она может делать добро лишь в тех пределах, в каких страх творит зло; вечно небо любви, но вечен и ад страха; бесчисленны толпы ангелов, которых посылает в мир любовь, но бесчисленны также и толпы дьяволов, которых посылает страх; любовь доходит до самого начала мира, страх же - до самого конца его; любовь создала первый день мира, страх же его последний, судный день. Короче говоря, там, где творческое всемогущество человеческого страха прекращается, там прекращается и всемогущество божественной любви. Близкий нам пример происхождения религии из страха и реакции против него мы имели в происхождении протестантизма, а именно:

лютеранства, которое возникло из ужаса, из страха перед бесчеловечным, гневным, ревнивым богом, который в Ветхом завете сам называется ужасом или страхом Израиля, который, не считаясь с человеческой природой и не питая к ней какого-либо чувства, требует от человека, чтобы тот был подобен ему, то есть чтобы человек был не человеком, живым существом, а моральным привидением, воплощенным законом. Но Лютер был, несмотря на свое первоначальное монашеское и священническое звание, слишком практичной и чувственно крепкой натурой, чтобы он мог молитвами, постом, самоумерщвлением принести себя в жертву тому богу, чье одно уже имя - Шаддай - ведет свое происхождение от опустошения, истребления. Лютер хотел быть не ангелом, а человеком; он был в теологии теологом, борющимся против теологии; он желал действительного средства против злого существа теологии, которая, под предлогом примирения с богом, приводит человека в противоречие с его собственным существом, которая отравляет человеку кровь в сердце желчью божественной ревности, которая сжигает в голове его мозг адским огнем божественного гнева, которая уже за одно простое стремление человека быть человеком осуждает его на вечную смерть. Враждебное человеку злое существо христианской теологии с классической резкостью нашло свое выражение в особенности в Кальвине: "Все вожделения плоти, - как будто и вожделение вечной жизни не есть плотское вожделение, - являются грехами";

"всякий грех есть смертный грех"; "закон, - говорит Павел, - духовен; этим он указывает, что закон требует не только послушания души, духа, воли, но и ангельской чистоты, которая, будучи свободна от всякой плотской грязи, стремится лишь к духу". Какая дьявольская бессмыслица под маскою ангельской дуста! Но так как он средства против устрашающих образов религии или теологии искал в самой теологии или религии, то есть искал средства против злого существа, бесчеловечного бога в человечном боге, подобно тому, как человек, исповедующий естественную религию, в человеческой природе ищет средства против природы бесчеловечной, - тунгус, например, в религиозной человеческой эпидемии ищет целительного средства против природной нечеловеческой эпидемии, - то понятно само собой, что лечение не было и не могло быть радикальным. Это доказывают письма Лютера, представляющие большой психологический интерес, потому что они показывают нам различие между общественной личностью Лютера и его частной личностью, между силою веры на кафедре и силою или, вернее, бессилием ее у домашнего очага, - показывают, как мало он на собственной личности испытал влияния веры, внушаемой им другим, как приносящей блаженство, как постоянно его преследовали устрашающие образы его собственного религиозного воображения. К счастью, Лютер, несмотря на свои теологические предрассудки, находил еще рядом и вне религии или теологии целительные средства против силы греха, ада, дьявола, или, что то же, гнева божия. Так, в одном латинском письме к Л. Зенфелю он пишет, что и музыка дает человеку то, что, вообще говоря, дает человеку лишь теология, а именно: веселие и спокойствие, что дьявол, виновник всех забот и нарушений мира, почти так же бежит от голоса музыки, как и от слова теологии. И даже в одном письме к Г. Веллеру он пишет, что порой следует пить, играть, шутить и даже грешить, наперекор дьяволу и в насмешку над ним, чтобы не давать ему повода для упреков совести по поводу мелочей. Воистину, хотя и весьма антитеологическое, но именно поэтому в высокой степени испытанное антропологическое целительное средство!

К ЛЕКЦИИ ПЯТОЙ.

(2) (Стр. 528). Есть ли чувство зависимости или сознание зависимости, и то и другое неразделимо в человеке, "чего я не знаю, то оставляет меня холодным", - верное универсальное понятие или выражение для субъективного, то есть человеческого (и притом практического, а не теоретического) основания религии? Под этим номером я собрал ряд вопросов, которые составляют элементы или фрагменты самостоятельного сочинения, которое, однако, я при ненадежности всех предприятий в результате нашей ужасной, безотрадной политики тотчас же присоединил к этим лекциям, и поэтому прошу благосклонного читателя ознакомиться с ними лишь после окончания лекций. Хотя я привел уже достаточно доказательств для утвердительного ответа на этот вопрос, я все же хочу привести еще несколько, но уже из мира классических язычников, а не христиан, и не только потому, что у христиан зависимость "твари" от "независимой причины" сделалась даже техническим термином их теологии и метафизики, но также и потому, что древние классические народы в противоположность христианам не подавляли и не скрывали первоначальных естественных чувств и настроений человека, - ибо тезис Плиния: у греков природа обнажена, применим и здесь, - не жертвовали ими в угоду условному, догматическому понятию бога, и потому явили нам как в политике, таи и в религии поучительнейшие интереснейшие примеры того, как возникало понятие бога. "Все люди, - говорит Гомер в Одиссее, - имеют потребность в богах". Но что такое потребность, как не патологическое выражение зависимости? По этому случаю я должен заметить, что источник противоположности между человеческим и божественным как в "Сущности веры", так и в "Сущности христианства" и источник чувства зависимости в "Сущности религии" сводятся к одному с тою лишь разницею, что первая противоположность обязана своим существованием больше рефлексии, размышлению над чувством зависимости. Если люди нуждаются в богах, то это ведь необходимое следствие того, что боги имеют то, чего недостает людям, что, стало быть, отсутствие потребностей у божества составляет противоположность человеческой нужде, противоположность, которую позднейшая греческая мысль или философия и выразила определенным образом, хотя уже и у Гомера божественное существо, как эфирное, блаженное, бессмертное, всемогущее, противополагается обремененному, жалкому, смертному, немощному существу человека, но, разумеется, противополагается на чрезвычайно добродушный или поэтический лад, так что противоположность между бескровными богами и полнокровными людьми уничтожается в прозрачной влаге, текущей в жилах богов. Однако вернемся опять к Одиссее. "От бога, - говорит Гомер, - идет разное разным, добро и зло идет от Зевса, ибо он царит со всемогуществом" (дословно: ибо он все может). "Невозможно, чтобы смертные оставались постоянно без сна, ибо боги предписали людям мору и цель каждой вещи". Зависимость человека ото сна, необходимость сна есть, стало быть, мойра - божественный рок или судьба. И сам сон есть божественное существо, "властитель смертных людей и бессмертных богов". "Так меняется понимание смертных обитателей земли по мере того, как отец, который господствует, приносит иные дни". В счастливые дни он заносчив, в несчастные - малодушен, но эти дни зависят от отца богов и людей. "Там, на небесах, - говорится в Илиаде,- исход битвы находится в руках бессмертных богов". Когда Одиссей и Аякс состязались в беге и были уже близки к цели, то Афина-Паллада, по просьбе Одиссея, поставила препятствие на пути Аякса: он споткнулся о бычачий помет, и Одиссей выиграл первый приз. Таким образом, победит ли человек или окажется побежденным, достигнет ли он беспрепятственно цели или по дороге поскользнется, это зависит от богов. "Если, - говорит Гезиод, - корабль пустится в путь в надлежащее время, то корабль у тебя не будет изломан, и море не уничтожит людей, если только колебатель земли, Посейдон, или Зевс, царь бессмертных, не предрешили заранее гибели, ибо в их власти как добро, так и зло". "От тебя, досточтимая! - говорится в гомеровском гимне в честь праматери Земли, - от тебя исходит изобилие детей и изобилие плодов, от тебя зависит, дать жизнь или взять ее у смертных людей; счастлив тот, кого ты благосклонно чтишь в своем сердце, ибо у него все имеется в избытке". "Молись богам, - говорит Феогнид, - ибо велика их сила и ничто не случается без участия богов, ни доброе, ни злое". "Суетны наши мысли; мы, люди, ничего не знаем, всем руководят, согласно своему пониманию, боги". "Никто не виновник того вреда и той пользы, которые он получает: то и другое дают боги. И никто из людей не поступает, предвидя в своем уме, какой будет исход, хороший или дурной";