Том 2. Черное море. Дым отечества - Константин Паустовский

— С каким визитом? Какая чепуха! — кричала Нина и хохотала.

Но Дуварджоглу понимал, что смеется она от волнения, и еще больше смущался. Это Нинино волнение и заставило его войти вместе с ней в незнакомый дом. Может быть, предстоит серьезное объяснение, и он, Дуварджоглу, окажется полезным. Конечно, он не психолог, но что касается дипломатии, то в этом деле Дуварджоглу считал себя не последним человеком.

Глава 21

Швейцер вернулся от антиквара в гостиницу, сел, не снимая пальто, за огромный письменный стол и задумался.

Он долго рассматривал резанные из дуба рыцарские шлемы на ящиках стола, массивную стеклянную чернильницу, где застыла на дне фиолетовая гуща, бронзового оленя с отвинченными рогами. Потом достал вечное перо, придвинул к себе глянцевитый листок бумаги со штампом гостиницы и написал на нем несколько слов, выдававших его душевное смятение.

«Мне за пятьдесят, седой, почти слепой, — написал Швейцер, задумался и начал писать дальше, — а я радуюсь, как дурак, каждому глотку свежего воздуха, каждому хорошему дню. Что это значит? Черт с ней, со старостью, надо жить молодо».

— До гробовой доски? — вслух спросил себя Швейцер насмешливо и тут же, рассердившись, ответил: — Да, до гробовой доски.

«Не надо поддаваться слабости. Не надо привыкать к ощущению слишком затянувшейся жизни. Когда у человека появляется в плечах боль, будто от ватной шубы, — тогда конец. Надо поменьше вспоминать. Да и что вспомнишь? Годы, похожие на один спокойный день в изученной до последней пылинки квартире? Жизнь в том, чтобы работать, радоваться и непрерывно — обязательно непрерывно — знать вот эту свежесть бури, когда все чувства и мысли проветрены насквозь. Только в столкновениях рождается сила, сознание своих возможностей, возникает одна цель, за ней другая — цепь привлекательных задач».

— Что-то я неясно думаю, — пробормотал Швейцер. — Должно быть, оттого, что я никогда по-настоящему не разбирался в своей судьбе.

В комнате быстро темнело. Швейцер взглянул на часы. Было всего три часа. Очевидно, ветер за окнами нагнал тучи.

«Моя дальнейшая судьба, — снова написал на листке Швейцер. — Важно ли то, что я делал всю жизнь? Я делал только то, что люблю. Я был честным, но не моя вина, если я не сумел полностью передать окружающим возвышавшее меня чувство поэзии. Возможна ли без этого чувства будущая жизнь? Нет! Значит, я делал нужное. Бывают времена, когда все отходит в сторону, — времена борьбы, войн, потрясений. Но когда наступит последняя победа и человек вернется к мирному труду, к созданию культуры, что он скажет нам, если мы растеряем все лучшее, что осталось от прошлого? Да, я старею, я слаб, но я участвую в движении человеческой мысли. Я берегу ее для будущей жизни. Я сторож. Даже не сторож — я часовой. На своем незаметном посту я должен быть так же тверд, как любой участник сражения».

— Ну погодите же! — вслух сказал угрожающе Швейцер, вспомнив об издевательствах Вермеля. — Я тебе покажу, старый хрыч, как смеяться над изучением поэзии и обзывать меня короедом! Дай только встретиться.

Швейцер взял растрепанную телефонную книжку. С уверенностью, что в ней не может быть телефона Татьяны Андреевны, он перелистал страницы. Но телефон был.

Швейцер положил руку на холодную трубку и посмотрел за окно. Ветви платанов качались. Трубка тихо гудела.

Швейцер позвонил. К телефону долго не подходили. Швейцер старался представить огромное пространство между собой и тем маленьким звонком, который трещит сейчас в квартире Татьяны Андреевны. Это пространство было заполнено морской сыростью, бурей. И потому так неожиданно прозвучал спокойный голос Татьяны Андреевны.

— Вы? — сказала она радостно. — Да неужели это вы, Семен Львович! Ну, приходите же ко мне сейчас. Все расскажете. Идите через Александровский парк. Я выбегу вам навстречу.

Швейцер заторопился и вышел на улицу.

В переулке около Греческого моста Швейцер остановился и посмотрел на разбитую тротуарную плиту. В трещине плиты поблескивала высохшая розовая креветка. Сухой лист платана, подгоняемый ветром, бежал по мостовой рядом со Швейцером. Швейцер поднял его и спрятал в карман. На руку упала капля дождя — совершенно одна, других капель не было. Швейцер посмотрел на нее — в капле отражался зеленоватый свет бури. Должно быть, это была не дождевая капля, а брызга, принесенная с моря.

Над облетевшим Александровским парком повис туман. Около скамеек намело много трескучих листьев.

По обочине асфальтовой дороги прошел пустой трамвай с надписью: «Ланжерон — Греческий базар». Молоденькая вожатая в теплом платке весело позвонила Швейцеру и кивнула ему головой. Он снял шляпу и низко поклонился вожатой. Она оглянулась, засмеялась, и Швейцер увидел ее маленькие белые зубы. Тотчас же другая девушка — кондукторша — пробежала через вагон, с грохотом отодвинула переднюю дверь и крикнула вожатой с отчаянным любопытством: «Кто это, Зойка?» — «Да так… веселый старичок, незнакомый», — беспечно ответила вожатая и повела вагон дальше.

Асфальтовая дорога огибала каменистый холм. Налево темнело море. Впереди были видны только серое небо и метлы сухих тополей. Под ногами трещали ракушки. На дороге не было ни души.

Швейцер шел медленно. Ему хотелось встретить Татьяну Андреевну именно здесь, среди парка, где ветер свистел в разрушенных стенах старинной таможни.

Черная собака с косматой бородой бежала навстречу Швейцеру. Она остановилась, прижала уши и тонко залаяла. Швейцер не останавливался, и собака, испуганно озираясь на него, побежала назад. И тотчас же он увидел, как по боковой аллее навстречу ему шла Татьяна Андреевна. Она показалась ему выше, чем в Михайловском. На ней была та же черная меховая шапочка, и глаза ее блестели, как они обычно блестят у женщин из-под вуали. Но вуали не было.

Они крепко расцеловались.

— А мне в последние дни так хотелось, чтобы приехал кто-нибудь из своих, — сказала Татьяна Андреевна. — Очень хотелось. Ну, пойдемте. Я вас накормлю, напою и буду слушать хоть до утра.

Они пошли через парк. Ветер стихал. В домах за парком зажигались огни.

— А как же портрет? — спросила Татьяна Андреевна. — Нашли?

Швейцер рассказал о Чиркове, Зильбере, о том, что он не спрашивал ни Чиркова, ни антиквара, есть ли на портрете строфы пушкинских стихов.

— Но почему же? — удивилась Татьяна Андреевна.

— Да что вы! Разве можно откровенничать с такими жуликами? Они тогда ни за что бы не сказали, где найти портрет.

— Значит, вы поедете теперь в Ялту?

— Да, через несколько дней.

— Вот если бы я могла поехать с вами! — вздохнула Татьяна Андреевна.

Швейцер сейчас же взволновался.

— Поедемте, честное слово! — воскликнул он. — Это будет здорово! Зима, горы, пустые палубы!

— А вы все такой же ребенок! — Татьяна Андреевна потрепала Швейцера по руке.

— А что? — испугался Швейцер. — Разве это нехорошо?

— Наоборот, хорошо. Я иногда чувствую себя гораздо старше вас.

— Да, — вздохнул Швейцер. — Вот если бы мне скинуть с плеч хотя бы двадцать лет…

— То что бы было?

— Опоздало счастье, — сказал шутливо Швейцер. — И намного.

Татьяна Андреевна остановилась и вопросительно взглянула на Швейцера. Они стояли в переулке около высокой каменной ограды.

— Хороший переулок, — пробормотал Швейцер, — прямо замечательный! Как он называется?

— Батарейный, — ответила Татьяна Андреевна и улыбнулась. — Что же вы замолчали? Неужели вы чувствуете себя несчастным?

— Да нет, глупости, — засмеялся Швейцер. — Наоборот. Мне в жизни редко бывало так хорошо. Я радуюсь теперь всему — шуму бури, даже холодным этим сумеркам. У меня с недавних пор круто переменилась жизнь. Знаете, так бывает. Человек не может решиться сделать смелый шаг. Он тянет, мучится. Потом решается, но при этом обязательно говорит себе: «Ну, все равно — я пропал!» И после этого «я пропал», когда нет дороги назад, человек чувствует, что не только не пропал, а, наоборот, в него ворвалось чувство свободы, сила, отвага. Вот это примерно и происходит со мной.

— И вам этого мало?

— Татьяна Андреевна, милая, — сказал умоляюще Швейцер. — Я и сам знаю. Но человеку всегда мало. Да и не стоит говорить об этом.

Татьяна Андреевна удержала Швейцера за руку и открыла решетчатую железную калитку в высокой ограде.

— Вот и мой дом, — сказала она. — Здесь у меня как в скиту.

Глава 22

— Кажется, здесь, — прошептала Нина. Из сада тянуло запахом мерзлой травы. За облетевшими деревьями виднелся небольшой дом. Окна во втором этаже были освещены.

— А вы знаете, — сказала Нина, — я, кажется, боюсь.

Дуварджоглу внушительно закашлял. Они прошли через сад. На узкой лестнице горела синяя электрическая лампочка.