Прыжок Ящера - Андрей Щупов

— Сделал? Что-то не припоминаю такой памятной даты!

— А определенной даты и нет. Это враз не совершается, и мир не так-то просто уничтожить. Его загоняют, как матерого лося, всаживая под шкуру дробь и пули, идя по следам, постепенно настигая и в конце концов перерезая ножом горло. Можно остановиться в самом начале, можно одуматься на полпути, а можно не обнажить в роковую минуту нож и, отступив, позволить животному отлежаться и встать. Мир силен и могуч. Он легко излечивается от ран, но на это требуется определенное время. Люди же нетерпеливы и не любят ждать. Кто-то по слабости убивает себя, кто-то достает тот же тесак и замахивается на вселенную. На себя ли, других — в сущности это неважно. Неважно, потому что одно и то же… — В голосе Виссариона звучала непритворная скорбь. — Насколько я помню, у тебя никогда не было друзей, Павел. Даже в студенчестве. А это тоже симптом. Симптом крайне тревожный, свидетельсвующий о том, что выбор неверен. Вот и выходит, что ты сам уничтожил свой мир. А теперь только наблюдаешь результаты.

— Результаты?

Виссарион величаво кивнул.

— Тот, кто открывает кингстоны, не должен впоследствии удивляться, что корабль тонет. Связь — самая прямая, ее надо только разглядеть. От свирепого папаши разбегаются дети, циник остается в конце концов один-одинешенек, а жадные до солнца получают ожоги. Это тоже своеобразный выбор.

Раскашлявшись от долгой речи, собеседник хлебнул воды из кувшина. Подперев худой рукой подбородок, уставился в мутное оконце.

— Стекло надо бы протереть, совсем ничего не видно…

Я чуть было не вспылил. Ничего не скажешь, хорошая концовка! Язык зудел, хотелось высказаться про самого хозяина, про его собственное одиночество, но это походило бы уже на мальчишескую свару. Тем более, что, обитая здесь, в этой лесной глухомани, Виссарион вовсе не был одинок. Просто людям он предпочитал птиц и пчел, городским улицам — тень древесных кущ, кирпичным коробкам — гнезда, ульи и бревенчатые хижины. Именно это он и привел бы в качестве аргумента и, вероятно, оказался бы прав. Чудака Виссариона на потоке отнюдь не сторонились, никто от него не шарахался, как от прокаженного, скорее — наоборот. К нему частенько подсаживались за одну парту и за один стол, а по дороге домой почти всегда Виссариона сопровождала компания однокурсников. Смешно, но нелепые разглагольствования этого тихони многим откровенно нравились. А в конце концов вышло так, что и сам я приперся не к кому-то, а именно к нему.

Какое-то время мы молчали. Хмурясь, я старался вникнуть в слова собеседника, тщетно пытаясь поднырнуть под вязь его витиеватых фраз. Ничего у меня не получалось. Пока я сидел здесь, речь его казалась мудрой и весомой, ощутимо теребя, заставляя беспокоиться. Возможно, что-то я даже начинал впереди угадывать, некий загадочный абрис истины. Но силу иллюзий я успел прочувствовать в полной мере и потому твердо знал: стоит мне шагнуть за порог, как все вновь займет свои привычные места, мир разделится на черное и белое, на врагов и союзников. Союзников, ибо друзей у меня действительно не водилось. В этом Виссарион не ошибся. Даже Елена с Надюхой и даже Гонтарь с Гансом никогда не принадлежали к числу друзей. Все кто был нужен и полезен империи, заслуживали симпатий Ящера. Симпатий, но не более того. И дорогую супружницу свою я самым откровенным образом продал! Скрепя сердце, но продал. Вероятно, при сходных условиях аналогичное могло приключиться и с кусачей Надюхой, и с обворожительной Сильвой. Иное дело — Ганс с Гонтарем, но они подобно Чипу и Дейлу были дьявольски полезны. Хотя… Витек тоже был полезен. До поры до времени. Но возник повод, и я избавился от него, как избавился впоследствии от Артура.

Я скрежетнул зубами. Значит, блаженный Виссарион прав? Значит, все не так, как представлялось ранее, и на хваленом интеллекте Ящера следует поставить распотешный крест?

Нутро отвергало подобный вывод, голова кипела в попытках отыскать иное более приемлемое решение. Но решения, как известно, базируются на фундаментах, мой же фундамент утопал в зыбучих песках, рассыпался в прах под натиском иллюзорного.

— И что же теперь делать?

Вопрос дался нелегко. Ящеры не любят спрашивать. Впрочем, и ситуации подобные нынешней складываются не каждый день. Кроме того чувствовалось, что Виссарион знает нечто такое, чего пока не угадывал я сам. Очень уж складно и уверенно сокурсник молол языком. Подобное тоже иной раз встречается. Вроде и произнесено не Бог весть что, однако таким голосом и с такими интонациями, что поневоле прислушаешься. Оттого, может, и занимательна речь иных сумасшедших. Их слова позволяют ощутить мысль не впрямую, подводя к ней новыми непроторенными тропами.

— Что делать? — Виссарион взглянул на меня с некоторым удивлением. — Да то, что и положено. Если человек выстраивает жилище по собственному пониманию и вкусу — ему в нем и жить.

— То есть?

— Пойми, от рождения нам было подарено одно и то же, но ты со своим подарком успел расправиться давным давно. А я… Поверь мне, я был бы рад тебе помочь, но я бессилен. Это правда, Павел. Поэтому живи с тем, что осталось.

Нервная улыбка скользнула по моим губам. «Живи с тем, что осталось…» Спасибочки на добром слове! Ждал соломинки и дождался. Из рук сумасшедшего. А в том, что Виссарион сумасшедший, я теперь уже ни грамма не сомневался. Разве можно у таких испрашивать советов? Какого черта я вообще сюда заявился?…

— Я не сумасшедший и никогда им не был, — словно услышав мои мысли, проговорил Виссарион. — Но мое жилище действительно отличается от других. Вероятно, мне удалось выстроить собственную пирамиду из принципов, убеждений и целей, но как только строительство завершилось, я разучился отвечать на вопросы. Даже на самые простые. Тебе покажется смешным, но из моего лексикона стали выпадать слова «да» и «нет». Ответ с точки зрения ЭТОГО мира с некоторых пор уже не убеждает меня. Мой мир стал неким пространством вокруг выстроенной пирамиды, и законы этого пространства — совершенно иные. Уже не я их создаю, — их синтезирует энергия постройки. И то, что для обыденных условий считается правдой, там звучит, как рядовая частность, как исключение. Впрочем, и оттуда привнести что-либо в аксиоматическую путаницу здешних понятий — не менее сложно. Витающие в облаках рискуют прослыть чудаками. Оттого и предпочитают молчание.

— Молчуны — те же изгои, — буркнул я. — А нужны ли изгои человечеству?

— Без сомнения нужны! А как же!.. Хотя, что касается человечества в целом… — Виссарион потер сухонький подбородок. — В человечестве, Павел, я тоже, наверное, разуверился. В разуме человеческом разуверился. Разум и сердце индивида — это да, это я чувствую, а нечто коллективное? Не знаю… Коллективный гомеостазис — не есть в полном смысле здоровье, потому что всегда базируется на отторжении незнакомого. Желтую моль на темном шерстяном костюме без сожаления растирают в пыль. Это тоже пример гомеостазиса.

— Ты предпочел бы хаос и изъеденные в дыры костюмы?

— Не знаю, — Виссарион покачал головой. — Если бы взамен хаоса нам предложили бы что-то по-настоящему новое и светлое… Но ведь этого нет. Хаос подменяют либо откровенной диктатурой, либо принципами демократического централизма.

— Это плохо?

— Видишь ли… Принципов придумано столь великое множество, что все просто вязнет и тонет в словах. Нам бы помолчать, а мы шумим и болтаем. Нам бы поглядеть вокруг, под ноги или вверх, а мы безрассудно тратим и тратим энергию на сиюминутное. — Пасечник смерил меня долгим взглядом, невнятно пробормотал: — Мы безостановочно шевелимся, понимаешь? Словно голодные черви. Пропускаем через себя землю, роем тоннели, ползем, не останавливаясь. Но ведь люди — не черви! Если есть сердце, если есть осознанная боль, значит, есть и смысл.

— Какой еще, к дьяволу, смысл?

— Смысл каждой конкретной жизни, — наставительно произнес Виссарион. — Робот, который дорастает до понимания, что он робот, закономерно должен приходить к выводу, что где-то поблизости живет и создатель.

— Ага, что-то вроде главного робототехника!

— Можно сказать и так.

— Странные у тебя рассуждения!

— Обыкновенные. Странные они для тебя, Ящер… — последнее слово он произнес медленно, словно пробуя на вкус и заново осмысливая мое новое имя. Некстати вспомнилось, как некогда впервые меня так назвала Елена.

— Хочешь сказать, что я ни черта не понимаю в твоей дурацкой философии?

— Понять и принять — разные вещи. Первое нам порой удается, но со вторым сложностей неизмеримо больше. А ведь может статься, что принять этот мир — таким, каков он есть, является главным нашим испытанием. Не просто понять, а именно принять! Умом и сердцем.

— Ты это испытание, судя по всему, выдержал с успехом! — я хмыкнул.