Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Я не чувствую никакого вкуса, когда вечером в посудомоечном отделении кухни нас кормят. Мы, новенькие, сегодня совершенно выбились из сил. Двенадцать часов вкалывать в наполненном кухонным чадом помещении, да это и для здорового человека далеко не мелочь. Не говоря уж о комиссованных!

— Если вы не будете есть, то вините в этом только себя! — говорит Кристиан, прообраз типичного повара. У него уже даже глаз не видно, так они заплыли жиром. — Что вы хотите, супа или каши? — покровительственным тоном спрашивает он нас, так как несет ответственность за питание обслуживающего персонала кухни.

«Что за вопрос! — думаем мы своим умом комиссованных доходяг. — Конечно, каши!» И мы набрасываемся на молочную овсяную кашу, точно так же как ребенок, получивший от своей мамочки разрешение, набрасывается на мармелад.

— Хотите еще добавки? Каши всем хватит!

— Да, пожалуйста, если нам можно!

Мы едим только кашу. К водянистой похлебке мы даже не притрагиваемся.

Мы уже проглотили в пять раз больше того, что положено обычному пленному, но все никак не можем остановиться.

— Не ешьте сразу так много! Иначе вас пронесет! — говорит Кристиан. — Мне не жалко каши, но будьте осторожны!

Подумаешь, понос — это ерунда, ведь мы столько дней голодали. Кто знает, не вылетим ли мы уже завтра с кухни.

Мы получаем и намного больше хлеба, чем обычно. Хотя это и не положено. Но хлеборезка находится рядом с кухней. Хлеборезы получают больше еды. Вот мы и получаем от них почти килограмм хлеба, каждый из работников кухни. Может быть, мне стоит отказаться и не брать этот хлеб? Но этим я обижу Кристиана, да и остальные тоже подумают: «Почему он не берет? Наверняка он собирается донести на нас!» Я дам кусок хлеба Бернду! Я уже заранее радуюсь этому. Вот Бернд удивится, когда узнает, что я работаю на кухне.

И когда я представляю себе его лицо с темно-карими глазами, то впервые радуюсь тому, что работаю на кухне.

Но в этот момент Кристиан, которого я недавно видел в корпусе, где лежит Бернд, обращается ко мне:

— Ты часто навещаешь Бернда?

— Да, мы знакомы по работе в лесной бригаде.

— Ну, в таком случае позаботься о нем. Дай ему хлеба из своей пайки!

Надо же было этой жирной бочке испортить мне радость от предвкушения встречи с Берндом. Конечно, я дам Бернду хлеба.

Неужели прошло всего лишь двенадцать часов с тех пор, как сегодня утром я впервые пришел на работу на кухню? Они показались мне вечностью!

Вместе с другими новичками я иду из кухни к себе в корпус. Сегодня 10 мая. Ровно год тому назад произошла капитуляция. А кажется, что это было так давно!

Сейчас почти девять часов вечера. Весеннее небо порозовело. Скоро в эти места придет настоящая весна. Я полной грудью вдыхаю весенний воздух и, шаркая своими деревянными башмаками, медленно бреду вместе с остальными по дороге от кухни к лагерю.

— Ой, ребята, мой живот! — вскрикивает один из нашей группы.

Пленные, которые стоят вдоль дороги, ведущей от кухни в лагерь, с завистью смотрят на нас:

— Ну, как прошел первый день?

Нет, они совсем не намекают на то, чтобы мы поделились с ними хлебом. Они просто хотят посмотреть, как же выглядят счастливые люди.

— На кухне тоже ничего даром не достается. Лучше бы я валялся без дела на нарах! — заявляет, явно лукавя, парень из нашей группы.

— Да, да! — смущенно соглашается с ним один из пленных.

Остальные поворачиваются и, не проронив ни слова, уходят. Им так хотелось порадоваться тому, что хотя бы нам повезло.

Уже прошло пять дней, как я оказался на кухне, а у меня все еще не было удобного случая, чтобы сказать заведующему столовой, что я хотел бы отказаться от этого выгодного места.

За эти дни я только один раз зашел в читальный зал, да и то лишь затем, чтобы отказаться от книги, которую отложили для меня.

Я еще раз присел на минутку за один из резных столиков. Я показался сам себе знаменитым писателем, который с возрастом становится сентиментальным и на склоне лет приезжает в свою сельскую школу, чтобы еще раз посидеть за своей партой.

— Ты работаешь на кухне? — не скрывая своего удивления, спрашивает меня Гюнтер С. и недоверчиво смотрит на меня.

Конечно, трудно было поверить в то, что такой человек, как я, может оказаться среди обслуживающего персонала кухни. Филипп, заведующий столовой, тоже не был профессиональным поваром. До войны он работал столяром. Эмиль был кондитером. Возможно, что и среди нас, новеньких, были пекари, водители грузовиков и торговые служащие, но совершенно точно не было ни одного профессионального повара.

При встрече товарищ фрау Ларсен тоже удивилась:

— Вы работаете на кухне? Да вы, наверное, шутите!

Так она попыталась убедить меня в том, что не она рекомендовала направить меня работать на кухню. Она предположила, что антифашистский актив сделал это по своей инициативе.

— Возможно! Но если бы вас не было здесь, актив никогда бы не додумался до того, чтобы засунуть меня на кухню! — сказал я.

— Я только однажды заметила, что жалко, когда в школу не принимают таких людей, которые слишком скромны, чтобы на каждом углу кричать о своих антифашистских убеждениях. Вот, например, камрад Бон, который был вместе со мной в 41-м лагере.

Возможно, активисты подумали, что лучше отправить меня на кухню, чем позволить мне подсидеть их. Хотя я уже давно утратил все свое политическое честолюбие, после того как потерпел провал при попытке поступить в школу.

Между прочим, староста моего корпуса считает, что это он направил меня на откорм на кухонное пастбище.

Во всяком случае, я теперь уже не мог заявить, что лучше я буду голодать в читальном зале, чем драить котлы на кухне, получая за эту работу вдоволь каши. Чем больше проходило дней, тем сильнее я привыкал к кухонному мирку.

А кухонный мирок — это нечто особенное. Каждый, кому разрешается оказаться в нем, намеревается оставаться порядочным пленным. Он собирается есть не больше того, что принимает желудок.

— Нет, нет, я больше не буду есть! — говорят обычно в первый вечер.

Но, как известно, обжорой не рождаются, обжорой становятся!

Кроме того, на кухне много тяжелой работы. Если не будешь питаться как следует, то и на кухне можно стать дистрофиком. Также недостаточно есть одну только кашу, обычную кашу, которую варят и для всех остальных пленных. Однако повар никогда не станет есть баланду, которую едят пленные.

Но повар никогда не откажется от масла или сала, которого обычному пленному полагается одиннадцать граммов в день, если вообще ему перепадет хоть что-то.

Повар возьмет себе и сахару, которого обычный пленный должен получать семнадцать граммов в день.

Повар возьмет себе также и вдоволь мяса.

Короче говоря, он возьмет себе все, что вкусно и что поставляется в недостаточном количестве.

Двадцать четыре повара без особого напряжения могут сожрать добрую четверть лучших продуктов, предназначенных для трех тысяч пленных.

Но они же не могут съесть больше, чем в состоянии принять их желудки!

Все это верно. Повар, который в течение восьми недель ежедневно набрасывался на кашу, как дьявол на грешные души, уже много не съест. Хотя доля поглощаемых им деликатесов со временем скорее растет, чем уменьшается. Но в любом случае удовлетворение своих гастрономических потребностей имеет и определенные границы.

Однако, как известно, не хлебом единым жив человек! Как и не мясом, не кашей и не маслом! Он же хочет и прилично одеться.

И когда повар предлагает какому-нибудь пленному, которому до сих пор удалось чудесным образом сохранить брюки галифе с вставкой из хорошей кожи, хлеб за эти брюки, то он же делает доброе дело.

Таким способом можно раздобыть отличные вещи: ботинки и сапоги, шелковые платки и авторучки, хорошие сорочки и табак.

Настоящий повар имеет к концу своей карьеры не менее трех костюмов, сшитых на заказ, и перешитую военную шинель, подбитую изнутри белым мехом.

Однако этого абсолютно недостаточно, когда повар заботится только о самом себе. Кто знает, как долго он пробудет еще на кухне. В плену нет должностей с правом на получение пенсии. Поэтому повар должен своевременно подумать и о том, чтобы обзавестись хорошими друзьями, бригадирами, активистами, которые снова поставят его на тепленькое местечко, когда он вылетит с кухни. «Лагерная буржуазия» крепко держится друг за друга. Лагеря для военнопленных в Советском Союзе являются бесспорным доказательством того, что учение о классовой борьбе не представляет собой чисто марксистское открытие.

— Кухня в свете марксизма-ленинизма! — говорю я Мартину, стоя у забора из колючей проволоки. — Повсюду, где господствует дефицитная экономика и где осознанно или неосознанно объявляют себя сторонниками материализма, там все и происходит по правилам игры материализма.