Хризантема - Джоан Барк

В этом году она планировала посетить курорт в Каруидзаве в компании тетушки Тегути, которую, собственно, и считала своей единственной настоящей родственницей. Прохладный горный воздух — как раз то, что нужно в жаркой середине августа. В Каруидзаве покупали загородные дома все известные люди, там можно было играть в гольф и общаться со многими из новых токийских клиентов. Ну и конечно, вечерами попивать виски с тетушкой и ужинать в старинном отеле «Момпей».

О своих планах Сатико поведала подруге, когда они подкреплялись бутербродами в офисе.

— Рада за тебя, — улыбнулась Мисако и, воспользовавшись удобным случаем, сказала о том, что девятого августа едет в Ниигату. — Я хочу отметить Обон дома. Кроме того, десятого мне нужно присутствовать на поминальной церемонии.

— Разве годовщина твоего деда не в октябре? — удивилась Сатико. — Или это кто-то другой?

— Да, другой, — кивнула Мисако, откусывая бутерброд.

— Родственник?

— Нет. — Мисако вытерла руки салфеткой. — Не родственник, но мне очень важно побывать на церемонии. Я как раз хотела тебе рассказать.

— Даже слушать не хочу! — фыркнула подруга. — Ненавижу все эти похоронные дела! С какой стати современный деловой человек должен думать о мертвых? У нас и без того дел по горло. А ты, вместо того чтобы молиться на могилах, лучше отдохнула бы как следует. Поехали с нами, а? Поиграешь в теннис, пообщаешься. Подумай, кого ты там можешь увидеть! Между прочим, наследный принц встретил свою возлюбленную именно в Каруидзаве.

— Нет, мне лучше дома, — покачала головой Мисако. — Я как раз старомодная японка, которая любит молиться на могилах и есть арбузы на Обон.

— Лично у меня нет времени на дурацкие причуды.

Мисако обиженно поджала губы.

— Для кого причуды, а для кого — священные традиции!

Сатико раздраженно пожала плечами, положила бутерброд и вернулась за стеклянную перегородку. Детская дружба дала очередную трещину.

Они выехали на машине в восемь утра, чтобы избежать мучительной жары в дороге. Урна, завернутая в новое фуросики из белого шелка, надежно помещалась в корзинке на заднем сиденье. Мисако надела черное льняное платье с единственной ниточкой мелкого жемчуга: в кимоно вести машину было бы слишком неудобно.

На этот раз она знала дорогу без всяких карт, помнила все повороты и опасные места, что в отсутствие прежнего попутчика было очень кстати. Тэйсин вел себя как мальчишка, которого впервые в жизни вывезли на экскурсию. Даже ряса не помогала ему сохранять солидный вид. Для монаха наступил великий день, о котором он мечтал так долго. Ему казалось, что с бледно-голубого неба смотрит с улыбкой Учитель. Когда Мисако свернула на грунтовую дорогу, над машиной вдруг показался журавль. Прекрасная белая птица сопровождала их несколько минут. Тэйсин значительно округлил глаза.

— Это дух Учителя, он с нами!

Мисако снисходительно улыбнулась, взглянув на него, как мать на пятилетнего сына. Потом высунулась в окошко и взмахнула рукой.

— Привет, дедушка!

Они остановились передохнуть на галечном пляже у подножия огромной скалы.

— Море сегодня совсем другое, — задумчиво сказала Мисако, глядя вдаль на искрящуюся спокойную воду. — Тогда оно было темное и злое.

Тэйсин достал из рукава рясы шоколадный батончик, разломил и протянул половинку ей.

— Сколько мы уже проехали? — спросил он.

— Примерно полпути. Впереди горы, они вам понравятся.

— Мне они хорошо знакомы. Я родился на границе с Ямагатой. Когда уезжал, чтобы стать священником, шоссе еще не построили, до автобуса пришлось идти пешком через горы.

— Вы давно не были дома? — с любопытством спросила Мисако.

— О, много лет, — грустно улыбнулся он. — Родители уже умерли. Остались брат с семьей и сестра Тоёко.

— Так навестите их! Хотите, я вас отвезу?

Щеки монаха порозовели.

— Ну зачем вам беспокоиться из-за меня, Мисако-сан. Теперь мой дом Сибата.

— Что вы, для меня это только в радость, Тэйсин-сан. Мне нравится общаться с вами.

— Правда?

— Правда! — рассмеялась Мисако.

Она осторожно прошла по камням к линии прибоя и наклонилась, чтобы намочить носовой платок. Тэйсин замер от изумления, когда она вернулась и стала вытирать ему лицо.

— Шоколад, — объяснила Мисако. — У всеми уважаемого священника рот не должен быть в шоколаде. Вот так-то лучше. — Она отступила на шаг, любуясь результатами. — Моя мать права, вам обязательно нужна жена.

— Спасибо, — буркнул монах, слегка отшатываясь. — Жаль, что Кэнсё-сан не смог поехать с нами, — добавил он, чтобы сменить тему.

— Хай, — кивнула Мисако, глубоко вдыхая соленый воздух. — Кэнсё-сан теперь начал новую жизнь в далекой Америке… И дедушки с нами нет. Так что доводить дело до конца будем мы с вами. Вы и я. — Она дотронулась пальцем до груди монаха, потом до кончика своего носа.

— Вы и я, — повторил он едва слышно, словно тайную молитву.

Скала, под которой располагалась Нейя, выросла вдали лишь после одиннадцати. На этот раз гостей ждала целая делегация. Женщины, дети, старики обступили машину, приветствуя молодую женщину и священника поклонами. Тэйсин ступал медленно и значительно, с четками и маленьким бронзовым гонгом в руках. Мисако шла позади, почтительно опустив глаза, с урной, обернутой белым шелком.

Старый Хомма, его дочь и внук встретили их на пороге дома. Мисако и Тэйсин сняли обувь и вошли внутрь. На окнах, прежде плотно закрытых деревянными ставнями, теперь дрожали от ветра легкие бамбуковые занавески. Свежий соленый запах смешивался с ароматом благовоний. В центре комнаты стоял низкий стол, заменявший алтарь. Маленькая старая женщина, которая помнила свою давно умершую сестру, поклонилась, увидев гостей. По обе стороны от нее сидели сын и старик по имени Эндо. Он тоже помнил девочку с одним ухом. Мисако прошла через комнату, поклонилась и поставила урну на алтарь, где горели курительные палочки. Потом повернулась к собравшимся и вновь поклонилась, приветствуя их. В ответ они тоже склонили головы, и потом хозяин дома поблагодарил Мисако и священника за оказанную семье услугу. Тэйсин достал белый конверт, обвязанный голубой лентой, — это был денежный подарок семье Хомма от директора музея, господина Сайто. Старый Хомма, поклонившись, принял конверт и, вскрыв его, удивленно ахнул, увидев обозначенную сумму — пятьдесят тысяч иен. Моргая, он смотрел на гостей, только сейчас, видимо, осознав всю значительность события. Дочь и внук хозяина предложили собравшимся чай и печенье. Через полчаса началась служба.

Все встали на колени перед алтарем, и каждый знал, что ему делать. Женщина из эпохи Мэйдзи, далекая и незнакомая, тем не менее была синсэки, кровной родственницей, рожденной и выросшей в этом доме. Сегодня дух покойной приветствовали ее потомки, а через несколько дней прах должен был занять место в семейной гробнице.

Закинув голову, Тэйсин глубоко набрал в грудь воздуха, ударил в гонг и затянул:

— Ки ме му ре дзю не рай…

Мисако вздрогнула. Ледяная рука сжала сердце. Точно те же слова произносил дед в саду меньше года назад. Она закрыла глаза и склонила голову, убеждая себя, что на этот раз все будет по-другому. Ни с ней, ни с Тэйсином ничего не случится. Теперь они знают, кто была девушка. Церемония — это торжество, ничего больше.

Между тем в сознании ее что-то пробуждалось, что-то чуждое, незнакомое, будто распускались лепестки неведомого цветка. Что-то случилось со слухом — правое ухо словно заткнули ватой. Голос Тэйсина звучал почти неслышно. Ветер вдруг сильно качнул занавески, и на мгновение Мисако увидела полосу прибоя, рыбачьи лодки, перевернутые на песке, и длинные ленты водорослей, сохнущие на бамбуковых шестах. Густой рыбный запах наполнил воздух, комната съежилась. Мисако видела ее сквозь маленькую дырочку, проделанную в бумажной сёдзи. Повернув голову, чтобы смотреть левым глазом, она увидела мужчину в одной набедренной повязке, худого, мускулистого, с бронзовой кожей. Мужчина покачивался, он был пьян. Отец Кику, поняла она. Перед ним на коленях стояла женщина, она плакала и о чем-то умоляла. Отец кричал: «Лишний рот, больше ничего! Даже в публичный дом продать нельзя!» Мисако в ужасе закрыла лицо руками. Родители решали ее судьбу, судьбу Кику. Матери удалось защитить девочку сразу после рождения, помог материнский инстинкт, сильный, как у тигрицы. А теперь… Наступала боль. Боль и страх. Мисако падала в глубокий темный колодец боли. Отчаяние и чувство одиночества, равных которым она не испытывала за всю свою жизнь, медленно поглощали душу и тело. Она поникла, опустив плечи. Сердце трепетало, сжатое неодолимой силой.

Раздался удар гонга. Мисако вздрогнула, приподняла голову. Боль постепенно уходила, странный цветок в душе закрывал лепестки, увядал, уходил в бездонную глубину. «Наму Амида буцу, наму Амида буцу…» — звучал голос монаха, спасая ее, возвращая в собственное тело, в свое время. С глазами, полными слез, Мисако повторила про себя священные слова, понимая, что пережила лишь один из многих страшных моментов в жизни несчастной Кику. Ее тело стало сосудом, в котором давно ушедшая жизнь вновь вспыхнула на мгновение, как спичка в темноте, и угасла навсегда.