Охотник за тронами - Владимир Балязин

Дмитрий Федорович, завидев дядю, откровенно огорчился — веселую и занятную игру в «болвана» приходилось бросать. Тем не менее он со сдержанной почтительностью поклонился гостю и сказал холопам идти вон.

Спросив о здоровье, о чадах и домочадцах, велел Дмитрий Федорович подавать угощение. И хотя Андрею Ивановичу никакие самые изысканные яства и на ум не шли, отказываться от угощения не посмел — племянник мог обидеться.

Выпили понемногу романеи, отщипнули по кусочку сладкого пирога. Когда Бельский спросил о делах, князь Старицкий, тяжко и непритворно вздохнув, сказал скорбно:

— Дела у меня, Митя, как у медведя, когда его охотники обложили.

— Что так, дядюшка? — спросил племянник с плохо скрываемым равнодушием.

И снова Андрею Ивановичу пришлось пересказывать обо всем происшедшем в доме у Елены, и когда повторял, снова горькая обида обволакивала сердце и очерняла душу. Однако о поездке к Глинскому князь Андрей и словом не обмолвился.

— Не ходи в думу, дядюшка, — чуть подумав, посоветовал Бельский. — Раз Елена с Телепнем так сказали, и дума то самое приговорит. Ни один из тридцати бояр поперек не скажет.

— А ты?! — воскликнул Андрей Иванович. — Ты же кровь мне! Разве не сестра моя родила тебя? Разве нет в тебе крови Рюриковичей и Палеологов?

— Что кровь! Была бы сила, Андрей Иванович. А сила у Телепня.

И вдруг, на удивление князю Старицкому, сказал:

— Телепень — это же двуручный кистень. Им же любую голову даже в шеломе пробьешь. Вот и поди попробуй повоюй с ним.

И приподнял над столом руки — извини-де, дяденька, ничем беде помочь не могу.

Николай, ожидая князя Старицкого, даже и озябнуть не успел, как его возок снова выкатился на мостовую.

«Куранты в Кремле всего один раз отзвенели, а Андрей Иванович уже и восвояси собрался. Значит, ни с чем уезжает князь — желанного гостя скоро не отпускают».

Николай вскинулся в седло и, поотстав немного, направился вслед. Карета свернула за угол, потом, проехав еще несколько улиц, остановилась у высоченных ворот, по обе стороны которых громоздился такой тын — крепости впору. «Прямо детинец какой-то, — подумал Николай, — интересно, кто же здесь живет?»

Возок долго стоял у ворот и наконец, после долгих расспросов, въехал в усадьбу. Николай слез с коня, направился к часовенке, что высилась неподалеку, и, подав нищему старику полушку, спросил равнодушно:

— Не знаешь ли, убогий, чей это двор — вон за тем бревенчатым тыном?

— Бояр братьев Бельских — Семена да Ивана Федоровичей, — прошамкал нищий.

Николай отошел подальше и до глубокой темноты вглядывался — не поедет ли еще куда князь Андрей, но ворота оставались закрытыми и никто двора не покидал. И когда от поздней вечери побрели прихожане по домам и решеточные приказчики стали перегораживать решетками улицы, Николай понял, что князь Старицкий будет ночевать у племянников и отъедет не раньше заутрени.

«Здесь, видать, беседа всем кажется занятной», — смекнул Николай и решил поспешать на подворье Глинского. Когда он сел в седло и приподнялся на стременах, бросив на дом последний взгляд, то увидел: наверху в трех окнах второго прясла — яруса — еще горит огонь, хотя в округе уже никто не жжет свечей.

«Как бы не засиделись крамольники до рассвета», — подумал Николай и хлестнул коня.

Несмотря на поздний час, он все же решился пройти в опочивальню Глинского. Спал князь отдельно от молодой жены — на иноземный лад, подвергаясь тайным пересудам дворни. К тому же Волчонок знал, что Михаил Львович нередко читает до первых петухов, а когда не читает, все едино не спит допоздна, маясь старческой уже бессонницей. Поставив коня в стойло, Николай обошел избу вокруг и взглянул на окна хозяйской опочивальни — за наборным разноцветным стеклом тускло мерцали горящие свечи.

Николай постучал в дверь, как тому давно уже выучил всех слуг хозяин, и, услышав: «Войди!» — бесшумно скользнул через порог.

Михаил Львович в шелковом кизылбашском халате читал какие-то листы, испещренные знаками, линиями и цифирью.

— Ну что? — спросил он, мгновенно оторвавшись от непонятного для Волчонка дела.

Николай рассказал об увиденном.

— Так, так, — промолвил Михаил Львович и переспросил: — Стало быть, от Дмитрия Федоровича уехал князь Андрей, не пробыв и часа, а у Семена и Ивана даже остался ночевать?

— Так, Михаил Львович, остался.

— Ну, ступай, Николай, спасибо тебе. — И вернулся к столу, где лежали таинственные таблицы.

— Хорошо, Николай, что довел о князе Старицком и князьях Бельских, — сказал Волчонку Флегонт Васильевич, когда услышал о вчерашних его приключениях. — Только я о том уже знаю, к князю Старицкому свои люди приставлены. А ты, Николай, сугубо присматривай за Михаилом Львовичем и особо, кто к нему в дом ходит.

— Можно, Флегонт Васильевич, спросить тебя? — решился Николай, давно собиравшийся узнать то, что не давало ему покоя с той самой встречи, когда после двенадцатилетней разлуки снова увиделся с государевым слугой, доверительно поведавшим о неприязни к Овчине и Елене Васильевне.

— Спрашивай, — с готовностью откликнулся дьяк.

— Помнишь, когда приехал я на Москву с цесарскими послами, сказал ты мне, что не мила тебе Елена Васильевна и ты ей — враг?

— Помню, — насторожившись, ответил дьяк, — такие разговоры никто не забывает.

— А коли так, то, пожалуй, скажи: отчего ты теперь руку Елены Васильевны держишь и от врагов ее оберегаешь?

— Изволь, слушай. Как Василий Иванович был жив, то жена его была государству его — зло. Однако ныне надобно на все смотреть по-иному: волею Божьей Елена Васильевна — великая княгиня и государыня. И, стало быть, ей и тем, кто ее руку держит, промыслом земным и небесным судьба державы вручена. Кто ей ныне враг, тот и державе враг. Никогда, Николай, не было у России недругов злее, чем своевольные бояре и непокорные княжье. Эти вороги во сто крат лютее крымцев, а ныне такие недруги — князья Юрий да Андрей и старые удельные волки — пока тайно точат клыки, готовясь Русь, что овцу без пастуха, на части разорвать. Волею Божьей Юрий в тюрьме сидит, но сколько их еще на воле гуляет! И среди них самый матерый твой господин — наивеличайший в делах крамол и заговоров умелец и хитрец. Так неужто неприязнь моя к Елене Васильевне станет выше великого дела, отданного на мою заботу и покойным государем мне завещанного?

Николай с нескрываемым восхищением поглядел на Флегонта Васильевича и воскликнул без всякой лести, подчиняясь только нахлынувшим на него чувствам:

— Храни тебя Господь, Флегонт Васильевич! Истинно говорю, у такого пастыря, как ты, волки ни одной овцы не задерут!

И снова наступили для Михаила Львовича бессонные ночи. Как прежде, встав во внеурочный глухой и темный час, бродил он привидением по пустым покоям. То садился в кресло и, запрокинув голову, вперялся в потолок, в одну точку, замирая надолго; то, прислонившись лбом к оконной раме, глядел на занесенный снегом двор, на лунное серебро, рассыпанное по голубым сугробам, на заиндевевшие грачиные гнезда — пустые и одинокие. Падая в постель, закидывал руки за голову и лежал во тьме с широко раскрытыми глазами, призывая видения давно отлетевшей молодости, впору отошедшей зрелости, недавно подступившей старости.

Вспоминал Клёцк, умирающего короля Александра, толпу ехидн, отрыгающих яд, заслоняющих путь к литовскому трону.

Затем на память приходил Туров, русские князья и дворяне, вручившие ему свои судьбы, чтобы в католическом Польско-Литовском государстве была бы у них и своя православная держава, в которой не высилась бы латынская рука над русскою и сидел бы владетельным князем он, Михаил Глинский.

И грезилось смоленское взятие, когда поверил теперь уже покойному Василию, что будет Смоленск стольным градом его собственного государства и будет он, Михаил Глинский, дюком Борисфенским, а на русский лад — великим князем Днепровским.

«Вся жизнь моя, — размышлял с горечью и изумлением Глинский, — оказалась погоней за тронами. Не был я ни глупее, ни трусливее моих противников. Почему же ни разу не удалось сесть независимым государем в своем панстве?» Сколько ни думал, приходил к одному: литовский трон потерял по собственному неразумению, убоявшись междоусобной брани и кровопролития. А вот два последних — упустил из-за византийской хитрости и низкого коварства Василия.

В войне с Сигизмундом московские воеводы только делали вид, что идут на рать, на самом же деле топтались в порубежных местах и подливали масла в огонь, ожесточая короля против него, Глинского. А в Смоленской войне Василий просто-напросто обманул его, как рыночный фигляр надувает деревенского дурака. И стоит неразумный, разинув рот, на радость зрителям, потешающимся над замороченным поселянином.