Я живу в октябре - Лыков Максим

Они уселись в кабинете. Слуга принёс поднос с вишнёвой наливкой и закусками. Беркут, воодушевлённо водивший носом, был загнан под стол.

Ермолай Ермолаевич собственноручно разлил по лафитникам тёмно-красную жидкость и сказал:

– А votre sante![5]

Они чокнулись. Наливка оказалась лёгкой и сладкой на вкус.

–Давно не виделись, Павел, - заметил Ермолай Ермолаевич.

– Как это?

– Я тебя жду двадцать два года. Один раз уже дождался, но ты был в беспамятстве.

– Не понимаю.

– Я тоже до конца не понимаю. Кто ж эти чудеса со временем до конца-то разберёт? Но я тебя обещал удивить. И удивлю. За год до моего преображения я служил здесь в Москве по жандармской части. Я и сейчас служу, но ты нашу судьбу-то знаешь.

Ермолай Ермолаевич перекрестился.

– Был у меня приятель, ещё с ученических лет. Наши семьи приходились дальними родственниками, но только у него победнее. Умный был брат Егорий… по языкам первый, по Слову Божьему… Но школа-то военная, Тульское училище, что ещё царь Александр учредил. Хотя, к чему это тебе… В общем, я пошёл по военной службе, в жандармы попал, а Егорий-то вдруг в священники подался. Разошлись наши пути, я, грешным делом, и подзабывать о нем стал. Но как-то прибегает ко мне служка от настоятеля храма Живоначальной Троицы, что в Лужниках. У Зацепного вала, знаешь? Нет? Ну ладно. Прибегает значит и в ноги бросается – так, мол, и так – батюшка просит твоего заступничества, и записку подаёт, а там рукой Егория просьба о помощи. Ну, я облачаться в мундир, а сам служку расспрашиваю, что приключилось. Оказывается, чудо в храме случилось, младенец ниоткуда в алтаре возник, аккурат как раз после службы. А в храме, как назло, престольный праздник, и архиерей служил. Он младенца увидел, ну и давай значит моего Егория ругать, зачем дитя притащил без дела. Тот оправдывается. Архиерей не верит. Когда духовные начинают ругаться, оно совсем безобразно выходит. Заперся батюшка в алтаре, никого не пускает. А архиерей к властям. Полицию зовёт. Стыд и срам, Содом и Гоморра!

Я вовремя явился. Чином-то старше всех. С архиереем только вежливо, а на остальных-то и смотреть не стал. Благословился, значит, в алтарь войти, мне Егорий дверь открыл. А там действительно младенец – в чудной одёжке, на простынке, лежит и ножками болтает. Мне Егорий поведал, что, когда чадо появилось, то алтарь словно серебряным светом озарился. Хорошо, что он про меня-то вспомнил… Отправили бы в глухой монастырь за дерзость, не посмотрели бы, что из белого духовенства да с детишками. Стали мы думать, как его выручить, а дитя хнычет. Но батюшка-то семейный, вытащил из подрясника игрушку – птичку-погремушку. Понравилась погремушка та ребёнку, смеётся, заливается. Посмотрел я в детские глазенки, и вдруг вижу, как покрывается он весь будто сетью серебристой и исчезает, вместе с погремушкой. Стоим мы на пару с батюшкой, что делать – не знаем. Кто такому поверит? Хорошо сундук в алтаре стоял. Взялись мы за него и вынесли, будто младенец в том сундуке. Я всем строго сказал, что младенец иностранный, секретный, чтоб языки не распускали. Хорошо, что архиерей уехал уже. Так и закончилась история-то.

Ермолай Ермолаевич глянул на Пашу с неожиданной нежностью.

– Глаза-то у тебя такие же.

Беркут, почувствовав, видимо, настроение хозяина, тоненько заскулил.

– Вы считаете, что я тот младенец?

– Имею основание, – внушительно сказал Ермолай Ермолаевич, наполняя лафитник. – Погремушку с птичкой опознали.

– Понятия не имею, о чём вы.

– Коршунова Иннокентия Павловича знаешь такого? Майора?

– Дядю Кешу?

– Когда ты в вольное плаванье отправился, то его порасспрашивали.

Паша покачал головой.

– Странно это.

– Странно, – кивнул Ермолай Ермолаевич. – В нашей жизни всё странно. Я когда обратился в лунника, долго понять не мог, что за испытание такое. К Егорию приходил за советом. Знаешь, что приятель мой сказал?

– Что?

– Что в вечность в любое время входят. Сказано, что Царствие Божие приблизилось, вот что.

Паша подумал.

– Вы говорили, что я уже появлялся здесь.

– Было такое, – подтвердил Ермолай Ермолаевич. – Не в себе был, как сомнамбула. Болтал чего-то, по-вашему, по-новомосковски. Речь быстрая, толком не разберёшь. Ну я дворовых своих кликнул, чтоб тебя унять, а Прохор у меня вспыльчивый, синяк тебе поставил. Сутки ты пролежал, но в разум так и не вошёл.

– Это не полгода назад случилось? – спросил Паша, вспоминая как проснулся у Аси.

– Пять петель назад.

– Но… – Паша потёр ладони, будто от холода. – Что всё это значит?

– Это значит, что ты к любому так прийти сможешь, кого знаешь. В легендах о юродивых так пишут: вначале их как беспомощных детей по временам кидает, потом они видят и запоминают, а потом по своей воле прыгают. Когда ты вырвался от скарабеев, ну от паутинщиков этих, и к нам пришёл, то я всё понял. Не знаю, что там тебе Аслан наобещал, но спокойного житья тебе уже не будет, не обессудь. Тебя попытаются достать везде, где можно. Я со своей стороны меры принял, но и тебе остеречься надлежит.

– Какие меры?

– Меры к охране отрока Сергея Егорова, – с хитрой ухмылкой ответил Ермолай Ермолаевич. – Тебя же под этим именем знают? Знают твой возраст, а дальше вычислят ночь твоего преображения. И попытаются убить. Вроде, как и не было тебя никогда.

– Но я же не он.

– Знаю. Но чем дольше будут пытаться, тем больше у тебя времени. Да и у нас тоже.

– Не понимаю, – замотал головой Паша. – Ничего не понимаю. Зачем им пытаться убивать обычного человека до обращения? Это же бессмысленно?

– Нет. Есть твари, что способны на это, – возразил Ермолай Ермолаевич. – Но тебе не о том думать надо. То моя забота. Если выжить хочешь – помоги Аслану убить главного паука в Паутине. Не будет его, не будет и угрозы.

– То есть вы меня всё-таки хотите использовать? – устало усмехнулся Паша.

– А как ты хотел, monsieur Paul[6]? – изумился Ермолай Ермолаевич. – Ты мне – я тебе, весь мир на этом стоит. Но ты сам уразумей – если тебя волк ищет, то стоит ли от помощи волкодава отказываться, а?

Паша упрямо поджал губы.

– Гав-гав! – Беркут встревоженно поднял голову со сложенных лап.

– Стихни, – прикрикнул