Производственный роман - Петер Эстерхази

Мастер все больше коченел, от каждого движения делалось: делается хуже. «Selten kommt was besseres nach».[70] У туннеля для игроков он изволил дождаться господина Марци. «Был один аут. Здорово ты вбросил», — сердечно прокричал он группе взмыленных игроков, после чего поспешил к месту парковки, где привязал лошадь. Господина Дьердя и отца он подвез до площади Баттьяни, оттуда они поехали на электричке домой. Мастер пустил своего скакуна галопом. Сомневаюсь, чтобы он обращал внимание на ограничитель скоростей…

Вернувшись домой и пристроившись к будничному циклу кровообращения, мастер предпринял попытку сменить пеленку. Пеленку, если мы уже расстелили ее на поверхности, можно неправильно расположить разными путями. Мастер, скажу я вам, не знал преград. Маленькая Митович почувствовала неуверенность рук и по привычке заревела. Потом сказала: «Дадеком». Что всего лишь означает, что мир с некоторых пор движется не в том порядке, которого бы ей хотелось. Но даже если халтура свисала до кругленьких коленок, если край пеленки торчал из-под низа — указывая верный путь веществу, когда придет время, — если крошечная талия была оголена и нескольким кнопкам в конце пришлось застегиваться на одном и том же месте, потому что место осталось уже только там, вследствие чего симметрия нарушилась, — произведение было готово, и мастер, хоть и плавая в поту, но объявил: «Готово».

Фрау Гитти, как только вошла, заметила. Наклонилась над кроваткой и прошептала: «Бедненькая, бедненькая ты моя». Она подвинулась вперед, чтобы ребенок «мог буянить» возле ее шеи, а сама коленом, которое представляло собой значительную часть ее веса, встала дряхлой кровати на «хребет». Хрясь! «Да что же это за блин, на фиг, такое!» — вскочил мастер, которого и так уже обидело деликатное, но однозначно критическое поведение. Жизнь, конечно, даже теперь не стояла на месте. Дора заснула, мастер начал молчаливо есть. В этот вечер он демонстрировал плохую форму. Молчание он прерывал сочными выражениями, которыми хвалил поданный суп-рагу, ведя речь о том, что вот, годы проходят не бесследно, огонь рутины и любви все-таки налаживается, в супе теперь уже оказывается и соль, он не тепловатый, и этот водянистый вкус, который вначале, после густых материнских супов, приносил (в переносном смысле) столько горечи, когда… когда женщина с тихой болью сказала: «Не перенапрягайся, приятель. Это консервы». — «Вкусно», — сказал он, уйдя в свою раковину. (Как всякий титан, мастер также несчастлив.) Но это еще не конец: был еще маленький «сюрприз». Торт с фундуком. «Твоя мать прислала», — между прочим сказала женщина. Когда мастер наткнулся уже на второй цельный (непрерывный) кусок масла в креме, он с полным ртом прошамкал: «Да и муттер не та уже» —. и на высунутом языке предъявил инкриминируемый кусок. Мадам Гитти начала хохотать, вместе е ней угодливо и мастер; только когда у мужчины от этого уже слезы выступили на глазах, она раскрыла тайну: торт делала сама, голос прервался, и женщина ушла мыться. Что за ляпсус!

Он печально сел в любимое, необъятное кресло и стал читать новости в потрепанном журнале «НАДЬВИЛАГ». Лампа рисовала на паркете желтые круги, а вверху, на потолке, как птица или крупный комар, то и дело потрескивало пятно света в форме каблука (которое было образовано местом стыка на абажуре лампы).

Затем он заглянул в ванную. Просунул туда голову. Сначала нос, потом голову. «Знаете, друг мой, это такой виноватый порядок действий». Фрау Гитти читала в ванне. Выступ, за который заходила ванна, скрывал ее голову. Свисал край большущей газеты: но держащей ее руки уже не было видно, только стремление кистей уберечь ее от воды. Но на край и так попадала пена. По краю пены, по всей окружности — забрызганная водой бумага, как гнойная рана. «На стадионе «Голи», если до того дни стояли довольно сухие, можно обзавестись такой раной». Но пена белела как снег: «Дай мне на тебя посмотреть». Край газеты вздрогнул, но и только. На оборотной стороне он изволил увидеть: Do You Wanna Dance[71] — только наоборот. «Предлагаю ничью». — «Идет». По воде без всякой цели плавали островки пены. Одна нога, огромная подводная лодка, поднялась из воды. С округлой поверхности — отмеченной веснушками — вода стекать отказывалась. Плоский живот — серебряное блюдо, верхний его край оказался практически на поверхности, внизу, как нарядная цепочка, пролегла складка. От одного движения покатого бедра вода подернулась зыбью, и вместе с ней дрожь пробежала по всему — включая и мастера. В зеленой от ароматической соли воде, чуть ниже, покачивались изумительные водоросли… «Нечего слюнки глотать! У вас что, кроты в горле завелись?!»

(раскадровка) Мастер вырос, по этому поводу он не радуется, но и не печалится. (Не хочет «бережно хранить детскую чувствительность», но и не бежит покупать кошелек.) (Не то чтобы он в связи с этим проиграл или выиграл.)

Во всяком случае, лишь сейчас может случиться такое: вот, кажется, теперь-то он заскочит к родителям. Перед тренировкой или после тренировки; или перед матчем, или после матча. Вот видите, для него эта игра является точкой отсчета. Сползает с электрички, проявляя эту свою занудную вежливость, которая больше вредит, чем помогает. Плетется вдоль ряда тополей. Старается не смотреть ни направо, ни налево. Те два угла, которые мастер проходит до нынешнего света в окнах старинной резиденции (мало того, не побоимся этого слова: резиденций), таят тысячи опасностей. Основная трудность здесь заключается в том, что мастер осознает, что идущий ему навстречу человек вроде какой-то знакомый, поэтому начинает пристально смотреть, от чего, конечно, толку никакого, напрасно он отчаянно щурится или, мало того, образовав из больших и указательных пальцев обеих рук ромбовидные щели, еще и изображает очки; идущий навстречу таким образом очень даже видит, что мастер его заметил, справедливо удивляясь, почему с ним по-прежнему не здороваются. Когда же предмет оказывается на расстоянии чуть ли не двух метров, мастер расцветает и скороговоркой делает то, чего от него ждут, так чтобы человек за это время еще не успел с ним и поравняться. Все это очень утомительно. (И для многих подозрительно. Poor Esterhazy.)

Сторожевой пес из породы командор — неизменный второстепенный герой многих милых новелл — издох, от старости. «Шио спит. Вечным сном», — сделала заключение Митович. Мастер левой рукой может дернуть (и дергает!!) двустворчатую садовую калитку на себя, а правой может вытолкнуть прут-подпорку, и тотчас же хвататься за нее — как за шею, но напористость, размашистость его движений уже не будет раздражать собаку, которая не начнет, полагаясь на здоровые инстинкты, без надобности скалить зубы, ее зубы не будут блестеть желтым и не раздастся предупреждение, но не злобное ворчание — до поры до времени. Ее не надо приучать к тому, кто мы такие (то есть кто мастер), а это, конечно, непросто.

Маневр будет произведен и на этот раз, только менее дисциплинированно, с лязгом и буханьем; и без особого дара провиденья можно предсказать, что прут-подпорка в один прекрасный день, — напрасны то встревоженные, то строгие, во всяком случае, учащающиеся вспышки гнева матери мастера, — не выйдет из состояния мнимого трупа: он все больше погружается в грязь, в мягкую насыпную землю. (Потому что раньше здесь были топи, кочки и селезни. Поэтому нет погреба. Где — рядом с углем — мог бы стоять и стол для пинг-понга!.. Насыпная почва! Как загадочно! Как если бы мы в самом деле ходили над землей! Ну, о нем-то это можно сказать; о его поэтически-артистическом взгляде на вещи! Как будто бы он устроил черные кучи, чтобы появился гумус, то есть чернозем!)

Он может решить — если это чудное посещение места, всегда бывшего ему домом, приходится на утро, — что проберется в комнату господина Марци, который, без сомнений, еще спит, и, стоя у кровати нападающего, прошептать: «Дубинушка моя стоеросовая!» — и смиренно погладить спящее детское лицо. Господина Марци он сможет вновь увидеть за завтраком, заказанным на 11. «Мне, матушка, пожалуйста, в 11, — так звучит заказ господина Марци, — завтрак с железной вилкой». (У господина Марци хорошее чувство языка. Он также ворует-заимствует. Истоки языкового изящества братьев нужно искать в их матери. Святой женщине известно целых два вида венгерского е-. Великому человеку уже нет…) Господин Марци ужасно много ест. Поглотив ham and eggs[72] из множества яиц, он просительно обнимает седовласую женщину. Тычет ее в бок Та визжит, как школьница. Какая сцена! Ну и ну. «А мясца какого-нибудь нет, мамуль? Хорошо прожаренного?» И тогда еще три-четыре куска мяса! Вот сколько ест господин Марци! А ведь в нем нет и грамма лишнего веса, спасибо ВФА![73]

Однако можно представить, что господин Марци по какой-то необъяснимой причине проснется рано. (Или отец мастера по какой-то объяснимой причине поздно…) И тогда наверняка: закрутится карусель: господин Марци произнес пароль: озор! Озор означает следующее: Утренний свет солнца полосами пробивается в комнату. Световой клинок. Отец детей спит. Он (всегда) лежит на спине, правую ногу сгибает в колене, с левой уже сползло покрывало, оранжевое одеяло с бахромой по краям; рот открыт, подбородок отвис, как сломанный, и от этого лицо стало впалым, ощущение, будто лицевые кости прорвут бледную и щетинистую кожу: мясо из-под скул украли. Он прямо как мертвец: луч краешком уже ползет по его кадыку. Поскольку господин Марци — человек добрый, он расстраивает ситуацию (он не сторонник беспричинных смертей). Самой удобной выпуклой точкой для этого является большой палец отца. Господин Марци потирает руки — никто, ну никто бы не подумал, что они такого же размера, как у господина Дьердя, как лопаты, — обгрызенные до корней ногти (по сравнению с ним мастер — реклама маникюрного салона!) то и дело царапают кожу, с губ слетает смех лукавого гнома. (Мастер многому научился у младшего брата.)