Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

В качестве аргумента против этих устаревших романов Белинский вновь и вновь приводит «Мёртвые души». Роман Гоголя «убил» два «ложных» направления предшествующего русского романа, театральный идеализм и сатирический дидактизм[989]. Тем и объяснялась хула соответствующих авторов в адрес произведения Гоголя. В другой рецензии, но в сходном контексте, Белинский приводит прямую цитату Булгарина, который в своей полемике против сатиры Гоголя превозносит своего собственного «Выжигина» как образцовый пример патриотического и морального описания нравов потому, что в этом романе наряду с пороками всегда изображены и добродетели, наряду с дурным помещиком хороший, наряду с продажным судьёй честный и т. д. Против этого Белинский возражает, что такие абстрактные шаблоны, снабжённые, как этикетками, именами со значением не могли ни изобразить нравы, ни улучшить их. Время, когда ещё можно было писать с помощью столь простых «рецептов», окончательно прошло, особенно благодаря Гоголю[990]. В этом изменении притязаний Белинский усматривает и главную причину мнимого «кризиса» русского литературного производства, на который так часто жаловались около 1840 г. Верно, что производство сильно снизилось в чисто численном отношении. Но нельзя забывать, что в то время, когда каждый роман с именем русского автора ощущался как нечто новое и его приветствовали читатели и критики, даже малоодарённым авторам было легко писать романы. Сегодня устанавливаются более строгие критерии, и тот, кто хочет предложить нечто новое, должен быть гением или, по меньшей мере, большим талантом. А они всегда были редки. Следовательно, количество снизилось в основном потому, что возросли качество, а с ним и требования. Но это, несомненно, означает выигрыш[991].

Для разъяснения этого изменения Белинский охотно и часто приводит в пример «Выжигина». Никто не мог оспаривать, что роман Булгарина обрёл необычный успех. Успех – это ещё не безусловное ручательство за качество, но почти всегда он свидетельствует о том, что сочинение соответствует подлинной потребности времени. И Булгарин это и сделал, как задолго до него и подобно ему поступил Сумароков, а вскоре после «Выжигина» – Загоскин. Они точно так же, как и Булгарин, не обладали большим литературным талантом, но, несмотря на это, способствовали развитию русской литературы[992]. Правда, «Выжигин» был не первым русским романом, так как до него был Нарежный и даже уже «Евгений» Измайлова, которому подражал Булгарин (чисто полемическое утверждение, намеренно сконструированное Белинским)[993]. Но русский читатель романов, привыкший тогда к «восковой литературе», охотно принял подражание иностранным образцам, выдававшее себя за оригинальную и народную литературу, как нечто встретившееся ему впервые и оригинальное[994].

Как бы резко Белинский не полемизировал против Булгарина, он снова подтверждает, что именно с «Выжигиным» произошло необычное обращение русской литературы к роману, поворот, которому не мог противиться даже Пушкин, и который продолжался примерно с 1829 по 1836 гг. Царила «мода на романы», более того, подлинная «романомания»[995].

Благодаря своему большому успеху у публики «Выжигин» решающим образом дал толчок дискуссии о романе, как и созданию отечественных романов, правда, благодаря этому осуждению притязания публики и критики к русскому роману, на краткое время возросли настолько, что собственное произведение Булгарина уже очень скоро оказалось полностью ущербным и устаревшим. Так Белинский мог сказать, хотя и с полемической насмешкой, но верно, что, по сути дела, как раз необычный успех «Ивана Выжигина» самого автора и погубил.

Так критические замечания Белинского 40-х гг. завершают картину дискуссии вокруг «Выжигина». Эта дискуссия показывает, что самый существенный вклад «Выжигина» в распространение плутовского романа в России состоит в его успехе, недолгом, но привлекшем (всеобщее) внимание. Благодаря «Выжигину» тип плутовского романа стал на краткое время вызывавшей наибольшее внимание формой русской прозы, более того, русской литературы вообще. Но «Выжигин» (а с ним и весь тип романа) смог лишь недолго удерживать это господствующее положение. И если он со своим успехом начинает период «романомании», то в этот период однозначно преобладают не романы его собственного типа, а «исторические романы». Правда, благодаря сенсационному успеху «Выжигина» у публики в данный момент возрастает спрос на русские плутовские романы или романы о нравах, но удовлетворение этого спроса находится на крайне низком литературном уровне и продолжается недолго потому, что и у широкой читающей публики «исторический» роман находит всё больший отклик.

Подобно воздействию на производство, «Выжигин» воздействует и на критическую оценку всего типа романа. Оценка сатирического, обрисовывающего нравы романа, которая побудила Булгарина к публикации своего «сатирического нравоописательного романа», претерпела в результате этой публикации стремительный поворот. Но дискуссия вокруг «Выжигина» обостряет взгляд на значение «типа» как такового, так и для контекста традиции. Что внутри России вообще имеется непрерывная передача из поколения в поколение этой литературной формы (которая со своей стороны продолжает или подхватывает западноевропейскую традицию), ясно осознаётся и высказывается современниками только в критическом диспуте вокруг «Выжигина». При этом понимание возрастает от простого установления параллелей «Выжигин» – «Пересмешник» или «Выжигин» – «Русский Жиль Блас» через «родословную» Картуш – Каин – Выжигин – «потомки» Выжигина до многообразного контекста традиции: испанская novela picaresca (плутовской роман. – Исп., прим. пер.) – Лесаж – Филдинг – Жуи с его русским продолжением Измайловым – Нарежный – Булгарин. Но эта непрерывность, ставшая видимой, означает для самого «типа» прежде всего быстро растущее неприятие. Чем очевиднее отдельные произведения осознаются как представители одной и той же традиции, тем радикальнее вся «школа» порицается как неудовлетворительная и устаревшая. Так продолжается, пока и образцы вроде Лесажа и Филдинга, прежде неприкосновенные, не могут более соответствовать «современным требованиям» и отвергаются потому, что воодушевление романом Вальтера Скотта закрывает взгляд на другого рода возможности этого жанра. Поэтому «кризис» подражания Скотту, проявившийся к концу 30-х гг., предстал для большей части современников «кризисом» русского романа вообще. Но когда в начале 40-х гг. русский роман проявился в «Мёртвых душах», превзойдя всё, что было до сих пор, это сочинение не являлось подражанием Скотту. Оно, скорее, находится в отношении свободного преемства с романами Лесажа, Филдинга или Стерна, ещё недавно отвергавшимися русскими критиками. Сколь мало допустимо толковать роман Гоголя просто как критику русского общества, как сатирическую картину его времени, столь же неоспоримо речь идёт здесь не об «изображении минувших времён», а о художественной полемике с современными людьми как с воплощением человеческого вообще. Перед нами критическое рассмотрение, которое одним уже фактом своего появления новым, убедительным способом подтвердило сохраняющиеся литературные возможности сатирического романа.

Заключение

Не намереваясь свести воедино все результаты работы, в заключение можно подчеркнуть следующие моменты, особенно характерные для истории плутовского романа в России.

О переводах западноевропейских плутовских романов

Западноевропейский плутовской роман был позаимствован в России в тот момент (первый перевод «Жиль Бласа» в 1754 г.), когда печать романов как раз только начала там распространяться. Плутовской роман с самого начала был одним из наиболее популярных типов романа («Жиль Блас» наряду с «Телемаком» – больше всего печатавшийся переводной роман в XVIII столетии, вскоре после него «Хромой бес» и др.). Он действовал в первую очередь не как противоположность рыцарскому роману, но прежде всего как идеал романа вообще и как застрельщик формы романа вопреки сопротивлению русских классицистических поэтов.

С точки зрения западноевропейского литературного развития заимствование произошло очень поздно, и предшествующие стадии, включая представителей западноевропейского романа, удалось «нагнать» в очень краткое время. Поэтому усвоение и популярность плутовского романа в России пересеклось, с одной стороны с тем относительно старым типом романа («Амадис» и его школа, «Телемак» и его подражатели и др.), с другой, с тем «современным», как и «чувствительным» романа (Ричардсон, Руссо, Гёте и др.) и даже «исторического» романа Вальтера Скотта. Это влияло на выбор переводов, понимание типа плутовского романа и прежде всего на характер подражания.

Среди всех переведённых в России плутовских романов однозначно доминировал с точки зрения временного приоритета и популярности «Жиль Блас» (в соответствии с заимствованием плутовского романа в XVIII в. и тогдашней ориентацией русской литературы на французский образец). В первое время переводились вообще лишь плутовские романы, написанные или обработанные Лесажем (1754 г. «Жиль Блас», 1763 г. «Бакалавр» и «Хромой бес», 1765 «Эстеванильо»). Только после первых русских попыток в этом жанре (и появления чувствительного романа около 1770 г.) последовали, с одной стороны, «Ласарильо» (1775, по французскому оригиналу) и «Гусман» (1785, по обработке Лесажа), с другой стороны, англичане (причём только молодые, а именно «Джонатан Уайлд» 1772 и «Родерик Рэндом» 1788). И вплоть до XIX в. «Жиль Блас» оставался для России признанным образцом, наиболее частым предметом подражания.